«Он ломался, кривлялся, строил мину, претендовавшую одновременно и на глубину и на презрительность ко всему сущему».
И… беспощадная фурмановская оценка.
«Стойло Пегаса» является, в сущности, стойлом буржуазных сынков — и не больше. Сюда стекаются люди, совершенно не принимающие участия в общественном движении, раскрашенные, визгливые и глупые барышни… Здесь выбрасывают за «легкий завтрак» десятки тысяч рублей как одну копеечку: значит, не чужда публика и спекуляции; здесь вы увидите лощеных буржуазных деток, отлично одетых, гладко выбритых, прилизанных, модных, пшютоватых, — словом, все та же сволочь, которая прежде упивалась салонными, похабными анекдотами и песенками, да и теперь, впрочем, упивается ими же. В «Стойле Пегаса» — сброд и бездарности, старающиеся перекричать всех и с помощью нахальства дать знать о себе возможно широко и далеко…»
— Ты себе представляешь, — усмехаясь, говорит он Пае, когда они возвращаются домой по бульварам, — что случилось бы, если бы я привел сюда Яшу Гладких, или Ковтюха, или самого Чапаева… Какой разгром они бы здесь учинили!..
Но уже тогда, в этих первых своих соприкосновениях с московскими литераторами, он далек от каких бы то ни было односторонних суждений.
И как характерна для Фурманова оговорка — приписка, которую он делает в своем дневнике на другой же день после заметки о «Стойле Пегаса»:
«Я забыл в предыдущей заметке оговориться относительно Есенина: он с Мариенгофом по недоразумению. Из Есенина будет отличный бытовик — я это в нем чувствую. Самому мне быт — тоже альфа и омега. А с пьесой вот робею — почти никому не показываю. Чего-то все жду, словно она отлежится — лучше будет».
Под бытом Фурманов, конечно же, понимал жизнь. Ту огромную бурную жизнь, из которой он черпал материал для своих произведений.
Не понравилась ему и обстановка в литературной группе «Звено».
Рассказы там читали, на его взгляд, серенькие, оторванные от жизни. Ораторы выступали «как отъявленные и дрябленькие интеллигенты».
«Тут было и неверие в долговечность Советской власти и разговор про «уклон большевиков вправо», вести про то, что и «заграница от нас отшатнулась вовсе», что ЧК — контрреволюционны ц ошибкою организованы и т. д., и т. д. Так все гнусно, так скучно, старо, пережевано, что не хочется даже опровергать… Интеллигентики были смертельно скучны, жалки и тупы. Жаль, что некогда писать подробнее…»
Но он напишет еще подробнее, и напишет не раз. Эстетическая программа его будет складываться, как боевая партийная программа.
Надумал было он и сам вступить в Союз писателей, возглавлявшийся тогда Федором Сологубом. Пришел на союзный «понедельник», когда выступали Андрей Глоба и Николай Гумилев. Но ему нечего было еще представить, кроме политических брошюр. А стихи… К стихам своим он стал относиться все более критически.