– Константин, мадемуазель Шарлотта, вы как-то неудачно встали, идите за мной.
Он провел их сквозь толпу, где-то раздобыл стул и усадил Шарлотту почти в первом ряду. Она не понимала, что происходит. Вернее, она прекрасно понимала, что уже завтра семья Эже уедет из Брюсселя почти на месяц, и что он почему-то решил провести этот вечер с ней, только с ней, и что вдруг это прощание насовсем, навсегда, и потому он так трогательно внимателен с ней сегодня и они рука об руку бродили в темных аллеях, как влюбленные… Наконец послышался звук рога и грянул стройный, мощный хор голосов. Это был “Хор охотников”, представлявший лучших певцов всех бельгийских провинций. Может быть, оттого, что эти люди не были профессиональными исполнителями, они пели просто, без игры, без жеманства, и их громкие голоса сливались в одно целое с ночью, парком, луной и деревьями.
* * *
Вдруг Шарлотта увидела девочку, которая показалась ей знакомой. Она вертелась вокруг дамы в индийской шали и зеленом капоре и то и дело наступала на подол ее платья. Через несколько стульев от Шарлотты и Константина, свежая и безмятежная, невозмутимая и прекрасная, сидела мадам Эже.
Спустя три дня в пансионе остались только два человека: Шарлотта и повар. Уезжая, мадам не забыла подчеркнуть, что повара она оставляет только ради учительницы, которая почему-то решила никуда не уезжать на каникулы, но это было неправдой. Надо же было кому-то следить за домом, а возложить на англичанку еще и эти обязанности постеснялась даже Зоэ. Теперь в дортуаре все кровати были застелены белыми пыльными покрывалами, которые напоминали Шарлотте саваны. Нервы у нее совсем расшатались, и, когда она вечером одна приходила в спальню, ей казалось, что под ними лежат мертвецы. Мертво для нее было и все вокруг. Она заставляла себя не думать о нем – и без сна лежала до утра, панически пытаясь найти, о чем же ей тогда думать. Однажды на рассвете она начертила на листке маленький календарь и стала крестиками вычеркивать на нем прошедшие дни. Она не отдавала себе отчета в том, что последней датой в нем значилось 20 сентября – день, когда ожидалось его возвращение. Иногда у нее не было сил даже встать с постели, и она, известив повара, что занемогла и не будет обедать, лежала целый день, отвернувшись к стене, и изучала движение солнечных бликов – от кровати к окну, где угасал последний закатный луч. Все его подарки – книжки и наполеоновская реликвия – лежали рядом на тумбочке, и она то хватала их и собиралась немедленно выбросить, чтобы избавиться от наваждения, то прижимала к груди, чтобы почувствовать тепло его рук, которые касались этих предметов. Иногда она медленными, тихими слезами плакала в подушку и желала только одного – умереть. Поэтому совсем не удивилась, когда ясным теплым днем (это было 1 сентября, и в Брюсселе еще ничто не намекало на грядущую осень) обнаружила себя на кладбище, среди могильных плит и надгробий.