– Что случилось, дорогая? – он неожиданно сменил тон и взял ее за руку. – Останьтесь хотя бы до Рождества. Всего три месяца. Пусть немецкого больше не будет, но есть ваши devoirs. Вы же не хотите лишить меня удовольствия читать их? Три месяца – три devoirs. Договорились?
Он не отпускал ее руку, и, если бы сейчас попросил прыгнуть вниз с колокольни церкви Святой Гудулы, она согласилась бы столь же быстро. Его нежность воскресила мечты – о чем? О том, чтобы он стал наконец свободным? И хотя она запрещала себе думать об этом, на самом деле никаких других мыслей в ее голове не было.
13 октября она писала Элен: “Одиночество душило меня – и я пошла к мадам Эже увольняться. Если бы это зависело от нее, я определенно обрела бы свободу, но месье Эже – услышав об этом, он разволновался – послал за мной на другой день – и горячо изложил свое решение: я не могу уехать. Сейчас мне нельзя настаивать на своей просьбе: это привело бы его в еще большую ярость. Поэтому я обещала остаться – как надолго, не знаю. Я не могу вернуться в Англию и ничего не делать – мне слишком много лет”.
Спокойный тон письма должен был развеять подозрения, но Элен не поверила ему: недавно она получила письмо от Эмили с просьбой поспособствовать возвращению Шарлотты. Представить, что Эмили писала ей – и для чего! – без острой нужды, было невозможно, слишком хорошо Элен знала характер младшей сестры своей подруги.
Еще через день Шарлотта сидела в классе и машинально разглядывала привезенный из дома географический атлас Рассела. Девочки писали контрольную, но она не следила за ними: все откровенно списывали друг у друга, боясь нарушить тишину и привлечь тем самым внимание учительницы. Карандашом Шарлотта записала на обороте атласа: “Брюссель, субботнее утро, 14 октября 1843. Первый класс. Я сильно замерзла – нет огня – и больше всего на свете хочу оказаться дома, с папой, Бренуэллом, Эмили, Энн и Табби. Я устала быть среди чужих – это тоскливая жизнь – учитывая, что только один человек в доме заслуживает любви, а другая, хотя и выглядит как розовая сахарная слива, всего лишь цветной мелок…” Она думала о своем и рисовала все подряд: лысых мужчин, хорошеньких женщин с острыми чертами лица, какую-то гигантскую фигуру, танцующую среди лилипутов, дома, глаза, рты… Был здесь и портрет молодой женщины, задумчиво опирающейся подбородком на правую руку. У нее большой лоб, рельефные брови, глубоко посаженные глаза, длинный нос и немного искривленный в одну сторону рот. Темные волосы расчесаны на прямой пробор и собраны на затылке. Она далеко не красавица, но глаз от нее не оторвать. Этот рисунок сохранился, и, конечно, перед нами автопортрет. Полустертый от времени и черно-белый – но как же выгодно он отличается от “цветного мелка”!