Месье, нищие немного просят – только крошки хлеба со стола богатых, – но если им отказывают и в этом – они умирают с голода. Я не жду сильных чувств со стороны тех, кого люблю, я растерялась бы, обретя полную и всеобъемлющую дружбу, – я не приучена к ней – но вы могли бы проявить хоть немного участия, как прежде, когда я была вашей ученицей в Брюсселе, – и я хранила бы это ваше “немного”, держалась за него, как держусь за жизнь.
Возможно, вы скажете мне: “У меня больше нет ни малейшего интереса к мадемуазель Шарлотте – вы уже не принадлежите моему дому – я забыл вас”.
И хорошо, Месье, признайтесь мне честно – это будет ударом для меня, – но неважно, это все же менее ужасно, чем неизвестность.
Я не хочу перечитывать это письмо – я посылаю его так, как написала. Тем не менее я смутно осознаю, что найдутся холодные и трезвые люди, которые скажут по его прочтении: “Она бредит”, – в наказание желаю этим людям хотя бы один день испытать ту муку, которую я претерпеваю уже восемь месяцев, – увидим тогда, не начнут ли они бредить точно так же.
Мы страдаем молча, пока есть силы, когда эти силы иссякают, мы говорим без обиняков подобные слова. (У меня нет потребности желать Месье счастья и процветания – он наслаждается… около…)[29]
Я желаю Месье счастья и процветания.
Ш. Б.
G
18 ноября 1845
Хауорт – Бредфорд – Йоркшир
Месье, Шесть месяцев молчания истекли, сегодня 18 ноября, мое последнее письмо датировано (я полагаю) 18 мая[30], и я пишу вам опять, нарушая свое обещание.
Лето и осень показались мне бесконечными, говоря по правде, они обернулись мучительными усилиями справиться с теми горестями, которые меня преследовали; вы, Месье, не можете этого понять, но вообразите хотя бы на мгновение, что один из ваших детей отделен от вас расстоянием в 160 лье и вы шесть месяцев не можете ему написать, не получаете от него новостей, не слышите его и не говорите с ним, не знаете, как он себя чувствует, тогда вы легко представите себе, как тяжело переносить подобные обстоятельства. Признаюсь, что за время ожидания я старалась забыть вас, ибо это память о человеке, которого не надеешься больше увидеть, хотя и уважаешь безмерно, мучаешь свой рассудок и, когда пребываешь в таком волнении год или два, готов сделать все, чтобы обрести покой. Я делаю все возможное, я ищу себе занятия, я полностью лишаю себя удовольствия говорить о вас – даже с Эмили, но я не могу победить ни свои сожаления, ни свое нетерпение – это унизительно – не знать, как справиться с собственными мыслями, быть рабом скорби, памяти, рабом одной-единственной мысли, которая господствует над всеми остальными и подавляет дух. Разве нельзя мне просто рассчитывать на вашу дружбу, которую вы дарили мне, – ни больше и ни меньше? Я буду тогда столь спокойна, столь свободна – я смогу без труда хранить молчание десять лет.