Я передернула плечами. Зазвенели монеты на груди.
— Да я и сама могу, — с усмешкой произнесла я, покосившись на спутника. Неужели сомневается в том, на что способна его сестра? Зря.
Данко серьезно кивнул.
— Уж ты-то можешь, кхам миро, матушка говорит, что ты сильная шувани, была бы совсем наша — ее бы место заняла. Не хочешь в таборе остаться, Чергэн? Что тебе в том золоте? У тебя вольная душа. Ты взаперти чахнешь.
Сколько раз заговаривал, столько раз и отвечала ему.
— Я почитаю своих отца и мать, Данко. Вас всех люблю, но дома не оставлю.
В табор меня сманивали, пожалуй, всю жизнь. Тем более, я и правда куда больше походила на цыганку, чем на благородную леди. Другое дело, строгая прическа и наряды превращали меня в благопристойную барышню. Никто и помыслить не мог, будто бы леди Ева Дарроу, образец манер, может бродить по улицам, подобрав цветастые юбки.
В таборе меня знала, пожалуй, каждая собака. Знали и то, чьей дочерью я была на самом деле. Но никто и не подумал выдать. Цыгане никогда не доносят на своих, а я была именно что своею. Не Евой — Чергэн, ученицей шувани Шанты, которую уважали и побаивались все, причем и за пределами табора.
Говорили, она может вынуть душу из одного человека и вложить в другого. Нелепые россказни, разумеется… Но если уж кто и мог посоветовать мне, что делать с Де Ла Серта, так это именно тетушка Шанта. Я шла к ее кибитке так быстро, как только могла.
Старая шувани стояла у своего передвижного дома, кутаясь в подаренную мною шаль, и ласково улыбалась. Ласково, как моя матушка.
— Мишто явъян, Чергэн. Я ждала тебя, — мягко произнесла старая женщина и потрепала меня по распущенным по плечам волосам.
— Дубридин, — поздоровалась я.
— Пойдем, что ли, поговорим, звездочка моя, — подтолкнула меня в сторону кибитки. — Поговорим и чаю попьем. А ты, Данко, иди уж, не твое это дело, слушать, что шувани говорят.
Ослушаться старую ведьму не рисковал никто в таборе.
Я нырнула в кибитку, размышляя, что же могла узнать тетя Шанта до моего прихода. Она действительно меня ждала. Даже чай уже был готов. Крепкий, такой, чтоб во рту вязало. С самого детства пила такой. Кружка, старая, щербатая, тоже была знакома.
— С бедой пришла, Чергэн, — произнесла шувани, устраиваясь напротив меня. — За его жизнью или своим сердцем?
Каждый раз, когда тетя Шанта проворачивала что-то в таком духе, я терялась, пусть могла и не хуже порой.
Растерялась и на этот раз, но быстро взяла себя в руки.
— За его жизнью. Со своим сердцем разберусь и без зелий.
Разумеется, отсуши меня от иберийца старая шувани, жилось бы мне куда легче, но я всегда считала, что не дело убивать чувства. Даже если они мучают. Хуже только привораживать.