«Что поделаешь? Попались. Ничего удивительного в этом нет. Было бы удивительно, если бы мы никогда не попадались. Будут пытать. Что делать — мы не в церкви. Будем молчать. Здесь, дорогой, самое подходящее место для молчания. Может, ты не выдержишь, начнешь говорить. Ничего, бывает. Было бы странно, если б все выдерживали. Ты, небось, думаешь, что, если выдашь товарищей, они будут звать тебя предателем. Да, будут, а как же иначе. Было бы странно, если б для них ты стал не предателем, а, скажем, просто человеком, который не выдержал пыток. Так уж устроены люди. А может, ты выдержишь, у молодых нервы крепкие. Тогда тебя назовут героем. И ты будешь гордиться этим званием. Ничего удивительного. Было бы удивительно, если б ты не гордился».
Нашу мысленную беседу прервали полицейские. У меня на глазах они стали готовиться к пыткам старого коммуниста. Наверное, для того, чтобы показать, что меня ждет, если я не заговорю. Старому коммунисту приказали разуться. Разувался он так, словно делал это у себя дома, перед тем как лечь, — спокойно, не спеша. На ногах его виднелись грязные следы, по-видимому, беднягу арестовали, когда он работал в поле. Носки он тоже снял, зная, что этого потребуют палачи. Ему приказали протянуть руки вперед. Он сделал это так, как делал каждое утро, когда невестка подносила ему воду для умывания. Кисти рук связали, потом приказали обхватить ими колени. Между сгибом колен и руками вставили палку. Толчком опрокинули старика на спину. Теперь он представлял живой клубок, по босым ступням можно было бить без помех. Пытка началась. Крестьянин молчал, с его губ не слетело ни стона. Человек десять полицейских по очереди били его толстым резиновым кабелем, постоянно переходившем из рук в руки. На лбу старика-коммуниста выступил холодный пот. Наконец пытка закончилась — молчание крестьянина доконало палачей. Его развязали. Он встал, покачиваясь, потом сел на стул. Принесли таз холодной воды. Заставили опустить в него ноги. Он сделал это как нечто само собой разумеющееся. Прошло немного времени, и ноги крестьянина опухли настолько, что стали совершенно бесформенными. Один из палачей ехидно бросил:
— Молчишь, значит! Даже ни единого стона не издал. Ничего, у тебя все впереди. Ты у меня еще скулить будешь. Удар по опухшим ступням — дело не шуточное.
Старый коммунист посмотрел ему в глаза, как бы говоря: разве так важно, заскулю я или нет, так, мелочи жизни.
Его снова связали. После первого удара по опухшим ступням он застонал. После второго — потерял сознание. Мне показалось, что из небытия до меня долетело его молчание: