— Молодой человек, ведите себя прилично! Вы что, считаете меня ребенком? Лучше скажите то, что положено: Займов, пришло время умирать, пойдем!
Коренастый, сам не зная почему, вытянулся во фронт. Генерал перешагнул через порог и прошел мимо него. Белое облако седины закрыло глазок в двери камеры. Я стараюсь заглянуть в глазок, чтобы проводить его взглядом. Позади раздался окрик:
— Не высовывайся!
— Да что мы смотрим, пока стрельнут по нем!
— Слезай немедленно!
Товарищи принялись стаскивать меня за ноги со стола. Я уселся на соломенный тюфяк рядом с остальными и прислонился к стене. За окном бушевала гроза. Дождь перешел в ливень. Громы и молнии разрывали небо, казалось, настал час апокалипсиса. Может, именно сейчас раздался залп в туннеле. Товарищи, наверное, думали о том же, но никто не проронил ни слова. Я едва сдерживал слезы. «Нет-нет! Когда умирает генерал, не нужно слез».
В первое мгновение я не мог понять, что произошло. То, что я видел, невидевшему трудно себе представить, а рассказывать об этом еще труднее. По противоположной стороне разделенного надвое тюремного коридора шел человек, окруженный множеством политзаключенных. Точнее, идти ему удавалось с трудом, потому что люди, точно бурлящий вокруг скалы водоворот, мешали ему, сдерживали шаг. Тщетно группа надзирателей с расстегнутыми ремнями старалась разогнать политзаключенных, требуя, чтобы они расходились по камерам. Попытки вклиниться в плотное кольцо множества людей и таким образом разорвать его также были безуспешными — водоворот отбрасывал их в сторону.
Человек притягивал к себе как магнитом. Дрожащие руки тянулись к нему, чтобы обнять. Побелевшие губы тянулись для прощального поцелуя. Позади кто-то локтями пытался проложить себе дорогу. Лес рук тянулся к нему и никак не мог достичь цели. Никому не удавалось пробиться сквозь плотное кольцо. Одни только слова могли бы долететь до него, но горе превращало их в катившиеся из глаз слезы.
Мне удалось понять происходящее, только когда в гуле голосов я разобрал, что повторяется одно и то же имя: «Иван», «Ваню», «Ванка». Так вот что случилось — Ивана Христова вели на расстрел. Так скоро! Мне было известно только, что ему предстоит предстать перед судом и что ему грозит смертная казнь.
Пальцы впились в железные перила. Зубок! Я уже привык так называть его про себя. Так называли его товарищи, говоря: «Зубка привезли!>», «Что будет с Зубком?», «Дай бог Зубку избежать смертной казни!». В их интонации чувствовалась нежность к всеобщему любимцу. Насколько его любили, было видно теперь по этому мучительному прощанию. Эта любовь передалась и мне, потому что, сам того не желая, я безостановочно повторял: «Повели! А мы и словом не перемолвились!» Перила словно не пускали меня. Я так и не смог оторваться от них. Остался «зрителем» этой жестокой «массовой сцены». Взгляд мой впивался то в осужденного, то в человеческий водоворот вокруг него.