Чика Груя жил теперь в постоянном страхе разоблачения и расстрела. Похудел, сгорбился, но заботился о нас все так же. Чтобы искупать всех «детей», ему понадобилось еще много котлов теплой воды. И он каждый день разжигал костер. Бечевка на моей подошве изгнила и порвалась. Он заметил это и подозвал к себе. Вытащил из кармана какую-то тесемку. Я пододвинул ему ногу и присел возле него. Мне было трудно заставить себя заговорить с ним. Я протянул руки к огню и улыбнулся. Чика Груя тоже улыбнулся, но лучше бы он заплакал. Надо было как-то успокоить его, и я, стараясь придать голосу как можно больше уверенности, произнес:
— Раз до сих пор ничего не случилось, значит, все обойдется!
Чика Груя снял свою рыжую шапку, вытер взмокший лоб пестрым полотенцем и положил руку на мое плечо. Я ощутил запах покрытой утренней росой соломы, свежевспаханной земли, комнаты с засушенными на зиму фруктами:
— Не надо, милый! Что может обойтись, коли это уже случилось?!
Что он хотел этим сказать? Может быть, он имел в виду расстрелянного вместо него человека? Я попытался отвлечь его от тягостных мыслей, избавить от этих совершенно ненужных терзаний:
— Ты ни в чем не виноват!
Чика Груя опустил голову:
— И его родная мать ни в чем не виновата, а выплакала все глаза!
Я понял, что чика Груя весь извелся из-за расстрелянного.
Наступило лето 1944 года. Наше дальнейшее пребывание в тюрьме становилось опасным. Мы устроили побег, ушли в партизаны. Чика Груя бежал вместе с нами. Мы вооружили его пулеметом. Для его лет он был тяжеловат, но мы нашли ему коня. Без каких-либо жалоб на холод, голод, мороз он вынес все тяготы походов и сражений. Правда, он никогда не веселился на наших привалах. Я все надеялся, что он оправится, но ожидания мои оказались напрасными.
Однажды рассвет застал нас в горах неподалеку от Велеса. Мы решили немного передохнуть. Чика Груя присел возле какого-то валуна. Первые лучи солнца забегали по складкам его кожушка, но он не обращал ни малейшего внимания на занимавшийся рассвет. Глаза его были устремлены на раскинувшуюся внизу равнину. Я не выдержал, подошел к нему, сел рядом.
— Чика Груя, что же ты не радуешься жизни? Разве мало того, что ты остался жив?
Не отрывая глаз от долины, он сказал:
— Мою радость могила придавила, сынок!
Через месяц с небольшим мы расстались: я вместе с нашим партизанским батальоном им. Васила Коларова ушел в Болгарию, он остался со своим в Югославии. С тех пор я его больше не видел. Если он жив, то, наверное, ему уже за девяносто и все так же «его радость могилой придавлена», хотя он и не повинен в смерти казненного крестьянина. Я часто вспоминаю о нем, особенно когда приходится сталкиваться с людьми, готовыми из-за каких-нибудь пустячных амбиций, тщеславия или же карьеристских соображений шагать по трупам.