Все вроде бы хорошо, но остался я голый, а в камере холод, как в погребе, стал я дрожать, что тебе осиновый лист. Спиро принялся растирать меня. «Сейчас, бай Станойко, — говорит, — я тебя разотру, вот и согреешься». А я себе думаю: «Почему он не даст одну из своих рубах, а своим рвением мучит и себя, и меня? Видать, не догадывается». Вот и сказал ему: «Спиро, не старайся понапрасну. Дай одну из твоих рубах, пока моя не высохнет!» Папуранский задумался, а потом подошел к своему чемоданчику. Долго рылся в нем и, наконец, достал рубаху. Надел я ее, согрелся, на душе полегчало, и я разговорился. И Спиро беседует со мной, только смотрю — он глаз не сводит с веревки, где рубаха сушится. «Вот, — говорю ему, — сушится моя рубаха». «Да, — отвечает он, — только неизвестно, сколько она будет сушиться». «Пока не высохнет», — отвечаю. А он: «Сырая погода — скоро не высохнет». «Ну и дела, — кольнула меня неприятная мысль, — хочет поскорее заполучить свою рубаху обратно! Пожалел..!» Сначала мне это и в голову не приходило. Грудь, чувствую, сдавило. Прислонился я к стене и замолчал. Замолк и Папуранский. Так молча и просидели, пока не стало смеркаться. Только время от времени перекидывались словечком, но разве это разговор? А в груди какой-то ком давит и давит. Поэтому часто встаю и ощупываю рубаху. А он, вроде бы между прочим, вроде незаинтересованно каждый раз спрашивает: «Высохла?» И я постоянно отвечаю: «Нет еще».
Пришло время ложиться спать. Спиро, видно, совсем перепугался, что я лягу в его рубахе, и принялся сам ощупывать мою, висящую на веревке. Чем ближе время ложиться, тем чаще ощупывает. В конце концов я не выдержал, сорвал рубаху с веревки и говорю: «Вы-сохла!» «Вот как, — отвечает Папуранский, — тогда одевайся!» Снял я с себя его рубаху, вернул ему и натянул свою, а она влажная, липнет к телу. Лег я, а заснуть не могу. С той ночи заработал я кашель, который и сегодня дает о себе знать. Иной раз кашляю так, что овцы пугаются. Лежу, значит, в мокрой рубахе и думаю: «Что же это? Вроде, человек образованный? А из-за простой рубахи на посмешище и себя, и меня выставляет». Думал-думал и решил на это дело с другой стороны взглянуть: «Кто его знает, может, болезнь какую боится подцепить, может, человек он брезгливый?..»
Так вот, это другая мелочь.
На следующее утро нас разделили. Где он жил потом, где работал — не знаю. Меня осудили, отсидел я пару месяцев, как уже сказывал, потом домой вернулся. Никогда не думал, что опять встречусь с Папуранским, да пришлось-таки. Во время этой встречи произошел еще один незначительный случай, мелочь, но я и его опишу.