Вот и все, что я могу рассказать о себе. А теперь о Спиро Папуранском. Пробыли мы с ним в одной тюремной камере, как уже говорил, несколько дней. Там мы поняли, что такое голод. Кормили нас жуткой баландой — лишь бы ноги не протянули. Попалась бы нам тогда дохлая собака — и ее враз бы слопали. На третий день усатый охранник отпер дверь и передал от моей жены каравай. Разделили мы хлеб с Папуранским поровну. Дай бог здоровья моей старухе: много раз месила она дома хлеб, но вкуснее, чем в тот день, я не едал. Но что такое один каравай? В тот же день мы его и умяли. Потом опять голодуха… Вконец отощали.
Через пару деньков получил передачу Спиро: чемоданчик, а в нем белье и пакет с продуктами. Склонился Папуранский над ним и достал половину французского батона. Поделили мы его поровну и тут же съели до крошки. Вечером легли спать. Ночью я отчего-то проснулся. Всю жизнь я так — одним глазом сплю, а другим бодрствую. Прислушался. Чую, Спиро поднялся. «Должно быть, водички захотел испить или по нужде», — подумалось мне. Ан нет, направился он не к кувшину с водой, не к параше. Присел в темноте у чемоданчика. Долетело до меня что-то вроде чавканья, и я навострил уши. Вроде и есть-то нечего, ведь батон мы прикончили еще днем. Повернулся к нему. Мать честная: вижу, запускает он руку в пакет и достает куски. «Оказывается, — сказал я себе, — половину батона он там припрятал». Муторно стало на душе. Ну что ему ни сказать: «Так, мол, и так, бай Станойко, половину батона я оставлю себе». Может, мне и не очень приятно было бы это услышать, но все же не настолько, как в тот момент. Уселся у меня за спиной и — чавкает, чавкает! Потом, правда, подумалось: «Когда человека припрет, он еще и не на то способен. Разве мало таких случаев?
Лучше не держать на него зла, ведь человек он добрый, деликатный: перед тем как слово сказать — продумает, прежде чем шаг ступить — осмотрится». Промолчал я, и все пошло по-старому.
Вот одна из мелочей. Вроде, дело пустячное, но все же…
Теперь постараюсь описать другую мелочь. Как-то усатый охранник вывел нас в тюремный двор на прогулку — такой был, значит, порядок. Попили мы водички из-под крана, и говорю я себе: «Рубаху разве постирать?» Одна она у меня тогда была, единственная, и до того грязная, что дальше некуда. Стал просить охранника дозволить постирушку. Он оказался человеком и разрешил. Разделся я до пояса и кое-как выстирал рубаху. Усатый даже дал кусок веревки, прежде чем вернуть нас в камеру. Протянул я веревку от оконца до двери и повесил рубаху сушиться.