– Ах, сударыни! Мне бы ваши заботы!
Но договорить – тем более, развить мысль – графу не позволили. Послышались тяжелые русские матюги, звон бьющегося стекла и "вопли и стоны раненых", двустворчатая дверь, ведущая прямо на "палубу", с треском распахнулась от молодецкого удара ногой, и в кабинете появились новые лица. Первым шел невысокий темноволосый крепыш в меховом комбинезоне и унтах. В зубах он сжимал короткую витую трубку, а в руке – початую бутылку с коньяком. За ним шли еще двое летчиков, "загримированных" под полярных медведей, но ни одного из них Мориц не знал. Зато знал кое-кто другой.
– А вот и мы! – объявил князь Курбский. – Ольга, душа моя, как я рад тебя видеть! Дамы! – он чуть поклонился нескольким незнакомым феминам. – Господа! – рука с бутылкой изобразила в воздухе нечто, долженствующее символизировать приветствие. – Капитан-лейтенант князь Курбский к вашим услугам. Прошу любить – женщин, и жаловать – мужчин. Я хороший!
– Симон! – обрадовано воскликнул один из двух прибывших с Курбским летчиков.
– Ваше сиятельство! – поклонился второй, глядя на Елизавету Скулнскорх.
– О, Казимир! – вскинулся бронеходчик. – Господа! Это же боярин и оружейничий Казимир Ванькович!
– Казимир, – склонил голову в поклоне светло-русый "медведь" с тонкими, прямо-таки образцово-аристократическими чертами лица. – Рад знакомству.
– Вы… – сказала Елизавета Скулнскорх, вставая из кресла. Ее лицо заливала смертельная бледность.
– Капитан граф Кезгайла, – представился высокий черноволосый мужчина. Его синие – почти черные сейчас – глаза смотрели прямо на графиню. На одну нее, и только для нее он, по-видимому, и представлялся.
"Что за черт?!" – удивился Мориц.
И в самом деле, зачем бы этому Кезгайле – "Литвин?" – представляться именно графине, если они и так уже знакомы? Но говорил-то черноволосый летчик именно с Елизаветой, поскольку все остальные являлись для него не более чем статистами. А кому интересны, спрашивается, имена поющих в хоре?
А между тем пауза – некое провисание времени и настроения, вызванное первым впечатлением – благополучно завершилась, изжив саму себя, и все вдруг задвигались разом, заговорили, заспешили. И краски снова стали самими собой, а не бледными копиями былого великолепия. И запахи вернулись, словно и не исчезали никуда. И, возможно, что никто – кроме Морица Розенкранца – этого даже не заметил. Однако барон "перелом" уловил, а, уловив, обратным зрением исследовал предшествующее окончанию паузы время и сильно удивился. Что же такое необычное случилось в эти мгновения, что образовался "гнилой омут", как называла такие вот странные разрывы непрерывности Норна Гильдернстерн – двоюродная бабушка Морица. В иные времена герцогиню Сёмсе наверняка сожгли бы со всей помпой, полагающейся такому неординарному случаю, или тихо утопили, что более соответствовало ее положению в обществе, однако в новые времена даже колдуньи пользовались благорасположением закона. И хорошо, что так: бабка Норна была интересной женщиной, незлой и нежадной, и первые свои карманные деньги – настоящие деньги, разумеется, а не гроши – Мориц получил именно от нее. Впрочем, речь сейчас не о ней.