Но вот что странно, нетерпение, гнавшее ее вперед, заставлявшее торопиться и переживать за каждое "потраченное впустую" мгновение, покинуло Елизавету, едва она взошла на палубу "Росомахи" – ее флагманской галеры. Корабль был огромен, едва ли не дюжина дюжин франкфуртских локтей[30] в длину. О том, что творится в межпалубном пространстве, где располагались гребцы – по шесть человек на огромное пятнадцатиметровое весло – не хотелось и думать. Елизавета и не думала. В чужой монастырь со своим уставом не ходят, и, если на дворе средневековье, то речь идет всего лишь о приемлемых формах зверства и его размерах. Ни больше, но и не меньше. Это она сказала себе еще в тот день, когда развязала резню. Но и то верно, что к чему-то подобному вела дело и "тихая робкая" Лиса. Ведь не зря же графиня день за днем и год за годом – едва ли не с малолетства – выстраивала свою собственную систему отношений в замке и за его пределами, до поры скрытую, но, как выяснилось, вполне работоспособную и эффективную.
"Росомаха" вышла из гавани и ходко пошла курсом на юг, за ней, как караван серых гусей за вожаком, пошли другие галеры – большие и малые, старые и новые. Двести семнадцать кораблей, среди которых попадались и снекары[31] с тремя десятками воинов-гребцов, лодьи и драккары с пятью дюжинами воев на борту, и совсем крошечные кочи, шли сплоченной стаей. Три тысячи шестьсот пеших воинов и триста рыцарей в латах, с лошадьми, слугами и оруженосцами, – это была та сила, которая могла и должна изменить ход войны на континенте. Ведь насколько помнила Елизавета, армии, ходившие по старым римским дорогам, были невелики, и мало кто из полководцев мог похвастаться таким обученным и сильным войском, какое вела на войну графиня Скулнскорх.
– Ветер крепчает! – Олаф Йорт не многим уступал Эрику в росте, но был не столь массивен, как кряжистый воевода "морских воев", и больше любил море, чем земную твердь. – Ушли бы вы, госпожа, в надстройку, а то, не ровен час, продует!
– Пугаешь? – усмехнулась Елизавета. – Лихоманки боишься, или я тебе здесь мешаю?
– Боюсь, – кивнул Олаф. – Пугаю. Мешаете.
Он был немногословен, но отважен и предан, что при нынешних обстоятельствах значило куда больше, чем приятная внешность, красивый голос и дар красноречия. Впрочем, если не считать манеры выражаться в духе жителей древней Лаконии, Олаф был мужчина – хоть куда! Не будь она занята, вполне могла бы рассмотреть его кандидатуру на роль первого мужчины, но…
"Не судьба, господин кормчий! И не надо отводить глаза от моей груди, все равно под кирасой ничего не видно!"