– Который день?
– Второй день луноса. Тейва, – Ирина была упоительно сильна и точна в деталях.
"Второй день августа, день Тюрина[64]… Возможно, все еще удастся переиграть…"
– Приготовили? – сил на длинные вопросы не было, но Ирина знала, о чем идет речь.
– Баню построили и протопили, – поспешила отчитаться валькирия. – Медведь ревет, бык… тоже, – усмехнулась она. – Медведь немного помял твоего воеводу, но ничего страшного. Эрику только на пользу.
– Тага?
– Он составил яд, но…
– Без но… – Елизавета собралась с силами. – Проверь… готова ли баня… Потом… прикажи… мне нужен яд и кубок медвежьей крови… лучше два… Отнесешь меня?
– А куда я денусь? – пожала покатыми плечами Ирина. – Отнесу… помою…
– Париться буду…
– Уверена? – судя по всему, валькирию снедали нешуточные сомнения.
– Не рассуждай! Прошу! – это все, что могла сказать Елизавета. И дело не только в том, что ей трудно было говорить, – ей и дышать стало уже трудно, – а в том, что объяснить необъяснимое не стоит и пытаться.
Ирина ушла, потом вернулась, но Елизавета прошедшего времени не ощутила – наверное, задремала.
– Вот!
Елизавета открыла глаза. Перед ней стояла Ирина. В руках валькирия держала крошечный серебряный стаканчик – в левой, и большой золотой кубок в правой. Показалось, что над золотым кубком дрожит воздух.
– Давай! Приподнимите меня кто-нибудь! – взмолилась Елизавета, чувствуя себя унизительно беспомощной.
Из-за спины Ирины шагнул Эрик, лицо его было располосовано звериными когтями, но ничего страшного с ним, действительно, не произошло: нос цел, глаза – на месте.
– Сейчас, Лиса, сейчас! – он просунул свою широкую, словно щит, ладонь ей под спину и немного приподнял.
– Еще!
Рука послушно, но аккуратно, мягко, почти ласково, пошла вверх.
– Спасибо, Эрик, – Елизавета бросила взгляд на левую руку. Замотанная кусками холста, белыми, но уже промокшими кое-где, пропитанными кровью и гноем, рука висела плетью, и что хуже всего – не болела.
– Давай, Ирина! – Елизавета взяла стаканчик, молча протянутый валькирией, и, не раздумывая, выпила его до дна. Вкус у "Поцелуя Фригг", как, впрочем, и ожидалось, оказался отвратительный. Запах тоже. Унюхаешь такое, тем более, выпьешь, и сразу понятно – тебя отравили.
"Ох!" – сжало сердце, перебило дыхание.
"Все?"
Секунду или две ничего не происходило, только сердце перестало биться, и не стало дыхания. Потом пришло облегчение: тело, словно бы растаяло, неощутимое, как греза, и дышать ему стало незачем. А на душу легло спокойствие, какого Елизавета никогда и не знала. Абсолютное спокойствие при ясной голове и здравом разуме.