– Здесь!
– Передать Третьему. Снять щиты!
– Есть!
Перекликались саперы, хрустел под подошвами битый кирпич, и шелестела осыпающаяся с потолка штукатурка…
"А что, если и фрески осыпались?" – Елизавета осторожно пробиралась сквозь колышущуюся мглу, пахнущую боевой химией и сухой известкой, сквозь кирпичную пыль, норовившую забить глаза и рот, сквозь опасения и надежду. Она тоже, как и офицер-сапер, угадывала впереди огромное пустое пространство. Туда и шла, ориентируясь скорее на звериное чутье, чем на объективные человеческие чувства. И, судя по всему, не ошиблась. В какой-то момент, кирпичный лом перестал скрипеть под ногами, воздух очистился, в том смысле, что из него исчезла пыль, так что стал явственно ощутим запах затхлости, и Елизавета вдруг поняла, что стоит посередине огромного непознанного пространства. Чем-то это ощущение напоминала то, что пришлось испытать Лисе Скулнскорх в "нигде и никогда" ее давней магической грезы, где раскачивался великий маятник, делящий мир на две части – сторону Добра и сторону Зла, – и где герцог Тригерид в очередной раз попытался взять верх, но проиграл.
"Сейчас!" – Елизавета опередила события буквально на долю секунды, но знание лишним не бывает, и она не вздрогнула, когда первый луч света ударил сверху вниз, открывая ее взгляду зал Марбургской Унии.
"Да! – признала она, медленно поворачиваясь по кругу. – Впечатляет!"
Второе и третье окно открылись почти одновременно, а затем – не прошло и тридцати секунд – свет неяркого зимнего дня вошел в зал Унии уже через все восемь окон барабана. Тьма отступила, и перед глазами Елизаветы предстали отлично сохранившиеся во тьме и покое многовековой тайны фрески Пророчества, ибо истинное название замурованного зала в ратуше Марбурга было именно таково – зал Пророчества. А историю с Унией придумал умница Альбрехт – ландграф Тюрингии.
"И за что только его прозвали Негодным?"
Елизавета завершила круг и снова посмотрела на центральную фреску, расположенную там, где находился бы алтарь, будь это собор, а не ратуша.
"Что ж, здравствуй Людвиг Каген, первый своего имени! Узнаешь меня, или нет?"
Этот Людо казался старше и суровей, но дело даже не в этом, а во взгляде синих глаз. Художник совершил невозможное, он передал выражение глаз Людвига Кагена, каким увидел его при жизни. В этом взгляде не было жестокости или высокомерия, призрения или гнева. Он был холоден до равнодушия, и в нем не было жизни. Такого Людвига Елизавета не знала, и, если честно, не захотела бы узнать.
"Аспид Каген…"
Он был так похож на ее Людо, что от жалости и разочарования сжимало сердце, но, к счастью, это был не он.