Она была молода, светловолоса и даже по-своему привлекательна, несмотря на грязь и потеки пота на широком, изначально белом лице. Большие голубые глаза, затопленные сейчас предсмертным ужасом, и полные губы большого рта, раскрытого в немом крике. Судя по всему, она участвовала в нападении наравне с мужчинами. Но была ли она кому-нибудь из них женой, любовницей или дочерью, теперь было все равно. Не понимал Людо лишь одного, зачем Зигмунд оставил ее в живых? Однако недоумение его было разрешено самым обыденным образом. Зигмунд кашлянул – как бы застенчиво или даже неуверенно – и, повернув к князю голову, вежливо и с некоторой, скорее угадываемой, чем слышимой ухом просительной интонацией, никогда прежде в его голосе, кажется, не звучавшей, спросил:
– Вы позволите, господин… после вас?
И Людвиг вздрогнул, а через мгновение или два до него дошел, наконец, и смысл этой странной просьбы. Все было, оказывается, настолько просто, что только неискушенный жизнью подросток вроде него, мог затрудниться прочесть простой и грубый текст созданной его телохранителем ситуации. Зигмунд предлагал ему изнасиловать захваченную в плен женщину. Всего лишь изнасиловать… всего лишь женщину… чужую, враждебно настроенную женщину… Изнасиловать… То есть, взять силой… То есть… От понимания его пробил озноб. Ему стало страшно и стыдно, а в голове лихорадочно мелькали обрывочные картины близкого будущего, каким ему суждено стать, если Людо сможет, осмелится, совладает… Совладает с чем? С кем? Но от видения задранной юбки и голых женских ног Людвига словно паром из кипящего котла обдало.
"Я…"
А в следующее мгновение он представил – совершенно для себя неожиданно – принцессу Джевану, лежащую на месте разбойницы у его ног, и ему стало по-настоящему плохо, потому что сейчас он узнал о себе нечто такое, что оказалось гораздо страшнее всего того, что на самом деле он мог сделать с этой – реальной, а не воображаемой – женщиной.
Возможно, и даже, скорее всего, этот первый опыт "интимного" общения с женщиной не слишком походил на любовные утехи, нарисованные его воображением, разогретым куртуазными романами из библиотеки дедушкиного замка. Почти наверняка, Людвиг выглядел полным ничтожеством, пытаясь изнасиловать совершенно не сопротивляющуюся ему женщину. Он ничего не умел и мало что знал, буквально на ходу постигая "науку любви" на собственном ужасном опыте. И никакого особенного удовольствия от случившегося, в конце концов, соития, он не испытал. Однако со всем этим, Людвиг Каген справился довольно легко, заставив себя забыть и совершенное преступление, и испытанную при этом неловкость, граничащую с унижением. А вот воспоминание о том, кем на самом деле хотел бы он овладеть тем утром в горах, осталось в его сердце незаживающей раной. Впрочем, как он решил позже, таки вещи о себе лучше знать заранее, чем обнаружить в "последний момент".