Тиреус! Что тут началось!
Сначала с потолка посыпались цветы, и громко зазвучала музыка. Из стен стали виться виноградные кудри, усыпанные сочными гроздьями. Над ними порхали стрекозы, бабочки и пчелы. Время от времени оттуда, из виноградных чащ, высовывались морды львов, леопардов, жирафов, обезьян и прочей дикой живности. И посмотрев на нас смеющимися глазами, они исчезали.
Бесплотные тела вакханок, укутанные в желтые тоги, пробегали сквозь нас. С воплями они иногда протаскивали испуганных корчившихся мужчин. Один из них, поймав мой взгляд, отчаянно прокричал:
– Я – Диктис! Я ни в чем не виноват! Не мучьте меня, дяденька!
Мне захотелось сказать ему что-нибудь приятное, подбодрить, но вместо этого из меня вырвался грозный человекотерзательный рык Диониса, сотрясший мои слабые легкие.
– Nocens precator, innocens irascitur! – проревел я в след моряку. – Виновный просит о снисхождении, не виновный возмущается!
Вакханки одобрительно взвизгнули и утащили несчастного прочь.
Каждая метаморфоза вокруг вызывала у Альдонсы Ларенсы радостный смех и аплодисменты, она восторженно смотрела на тиреус, протягивая к нему руку.
– Дай, дай подержать, – шептала она.
А я продолжал махать тиреусом, уже не обращая внимания на рождаемые им чудеса. У меня перед глазами мелькали лишь пятна разных ярких цветов и форм.
Если бы я мог соображать, то оценил бы ситуацию, как явное отклонение от курса, говоря формальным сухим морским языком, как девиацию. Становясь заложником тиреуса, я не замечал, что уже не махаю, а сам болтаюсь подвешенный к нему за руку.
И нет, чтобы плавно, аданте, прекращать вакханалию, переходя к умеренным возлияниям, я не мог угомониться, мне мнилось опять новое превращение, воплощение забытой мечты взойти на одну ступень с Дионисом. По моему мнению, случай стоял ко мне волосатым передом, а не лысым задом (fronte capillata, post est occassio calva).
– Началось, началось, – твердил я.
Но проходи поблизости поэт Эллиот, видимо, переживший некогда похожий неприятный обман, он бы, глядя на меня, не преминул заметить с неприсущим ему при жизни сарказмом:
What we call the begining is often the end.
Ему повезло, что он не шлялся по близости, иначе, при всем уважении и не желании ссориться с хорошим поэтом, на это замечание я бы размозжил ему голову тиреусом.
Я неистовал.
Лишь на миг я замер, чтобы перевести дух и сообщить, что вторая бутылка почти пуста.
– Дай, дай подержать, – тянула руку к жезлу Альдонса Лоренса.
– На, девчушка, только на секундочку, – вручил я палочку, вытряхивая из бутылки последние капли вермута.