Пересчитав все ступени в подъезде сверху донизу, с четвёртого по первый этаж, Никита обнаружил, что у него нет таких слов, которые просились бы наружу, а натужно забалтывать своё смущение тоже не нашёл в себе мужества. Он был смущён, и то, что Натали всю дорогу тоже молчала, делало его смущение в его глазах настолько катастрофическим, что скрывать было бессмысленно. Только на троллейбусной остановке удалось прочистить горло ничего не значащими междометиями и вопросительными местоимениями. В троллейбусе же, придерживая её под спину, кладя руку на талию, касаясь руки, он защищался глупой улыбкой, которую не к месту напускал, а растянувши губы, никак не мог сложить их, чтобы выдавить из себя хоть слово. Чувствовал себя глупым, деревянным, и отчего-то даже поймать и задержать её взгляд глазами не смел. Различил только, что глаза у неё отнюдь не тёмные, а, скорее, серые, с примесью какой-то ржавчинки – и при этом размера обычного, ну разве что густо накрашенные ресницы да тени выделяли их на лице. Она была прохладна, безразлична и казалась гордой в своём отчуждении. И он испугался, почувствовав, как мучительно засосало под ложечкой. А при мысли, что она может гадать о нём и о прошедшей ночи, просто пьяной ночи, когда во хмелю человек может чёрт-те что сотворить, а потом каяться, говорить в ночи – и не отвечать за слова при дневном свете, он почувствовал, что краснеет. Он оглянулся, как будто всматриваясь вдаль через лобовое стекло: где там остановка?
Выходя из троллейбуса, он спрыгнул и переступил слишком далеко от поручня. Руки подать не успел, вернее – поздно спохватился. Она не заметила, спустившись со ступеней так, как будто и не нуждалась в поддержке вовсе. А-ах… досадливо махнул в мыслях рукой.
Никита чувствовал неловкость, пребывая рядом с ней наедине, пускай и в толпе посторонних людей. Тесно телам в толчее людской и чуждо сердцам, как если бы каждый прятался глубоко-глубоко внутри себя, – словно бы отчуждённость в толчее была заразна, и безразличие передалось и им с Натали.
Лишь только в метро он очнулся, придя наконец в себя, и, взяв за талию, прижал к себе, хотя час пик уже миновал и давки не было. Открыл глаза навстречу её глазам. Улыбка была к месту, и слова нашли выход – о каких-то пустяках, которые потом и не вспомнишь. Да и не надо вспоминать, ведь всё равно не расслышать слов в гуле подземки. Главное, что она прижималась, уже не казалась чужой. И у него, при долгом безмолвном взгляде глаза в глаза, что будто бы сомкнулись в поцелуе, чуть закружилась голова, и даже шевельнулось неуместное чувство. Никита погладил её по руке, по щеке и услышал, когда она отстранилась: