Каждое раннее утро Олег просыпался от воя Ларисы, которая просила есть. Он поднимался с постели, спускался в подвал и протезом-крюком доставал оттуда кусок оленьего мяса для женщины, а потом готовил часть и себе. Туго перебинтованные культи его ног, к которым Ефрем привязал костыли, уже затекли и болели, но и снять самому их не было никакой возможности, а надеть потом снова тем более. Сами культи уже затянулись, и фантомная боль от утраченных конечностей почти не мучала. Олег кое-как научился самостоятельно работать со своим новым телом. Старая ржавая цепь, прикованная за кожаный ремешок к его шее, позволяла ему лишь только выйти за порог, чтобы под сосной справить свои нужды, прихватить с собой одну чурку – больше захватить не позволяли неуклюжие обрубки, сходящиеся под тупым углом аккурат в районе солнечного сплетения. В таком случае приделанный к его правой руке длинный крюк только мешался.
Деньки поздней таёжной весны были приятны для Олега. В середине дня, когда начавшее полноценно выходить после долгой полярной спячки солнце приятно обогревало его лицо, он любил сидеть на поленнице, дышать свежим хвойным воздухом бесконечного леса, слушать громкое чириканье первых весенних птиц и вспоминать о доме. Милый и добрый родительский дом, в котором всегда было так приятно и вкусно, так спокойно и светло. Хорошие друзья, треск костров по вечерам на илистых берегах Енисея, тихие лирические песни под нестройную гитару. И Соня. Соня, милая Соня! Как он успел так сильно привязаться к ней за эти четыре года ссор и обид, радости и счастья, трудностей и невзгод? Олег горько улыбнулся и подумал: «Разве мог я тогда вообще представлять, что такое трудности и невзгоды? Думал ли я о том, что мне когда-нибудь вообще придётся столкнуться с этими трудностями и невзгодами, настоящими, такими страшными, болезненными и на всю жизнь неизгладимыми? Соня, дура ты, не смей сюда соваться. Никогда не смей, ни в коем случае. Найди кого-то другого, живи счастливой жизнью, радуйся, веселись и развлекайся, ведь мы так ещё молоды… Я погубил себя. Не губи же и ты себя в этой гиблой, проклятой тайге, в этой опасной трясине большого кладбища без надгробий и крестов, где исчезают навеки такие вот глупые и беспечные то ли романтики, то ли навек преданные своему делу, неустанные трудоголики… Опять орёт… Дверь не закрыл, напустил холоду». Олег вытер о плечи навернувшиеся на ресницах слёзы и неуклюже засеменил в утопленную в земле крышу избы, заперев за собою дверь.
И каждый день одно и то же. Каждый день новый поток распирающих изнутри мыслей, страхов, переживаний, ненависти и злобы. Олегу очень хотелось бы сорвать с себя железные цепи оков, сорвать и сбежать. Если это возможно, отпустить и Ларису, но тут сложно позаботиться о самом себе, не то что бы о ком-то другом.