— Заграва, давай сюда бандитского вожака!
— Он здесь! — подал голос из коридора Василь.
Одарчук круто повернулся. На пороге с низко опущенной головой стоял высокого роста, плотный верзила. Ефрем не видел его лица, но интуитивно почувствовал: говорить с таким будет нелегко.
— Ну, чего глаза прячешь? Умел гадить, умей и ответ держать. Что за птица? Откуда взялся? Давай выкладывай! Да побыстрее, у меня нет времени на разные антимонии.
Вошедший молчал. Стоял по-прежнему с низко опущенной головой и заложенными за спину руками.
— Что, язык с перепугу проглотил? Или хочешь дурачком прикинуться? Только со мною шутки плохи!
Здоровяк, видимо, и не думал отвечать. Всем своим видом показывал, что глубоко презирает партизанского командира, от которого зависела его судьба. От этого откровенного презрения в груди Ефрема вспыхнуло недоброе пламя.
— Слушай, ты! Калашник еще никому не позволял глумиться над собой. Если сейчас… — Он чувствовал, что не так, совсем не так требовалось разговаривать с бандитом, но как именно, не знал. И мысленно проклинал Артема, взвалившего на него эту неприятную миссию. — Говори, кто ты и кем сюда послан, иначе…
Предводитель карателей молчал.
У Одарчука потемнело в глазах. Не помня себя он рванулся к бандитскому атаману и со всего размаха ударил в лицо. Ефрем смолоду славился своими пудовыми кулаками, редко кто мог устоять на ногах от его удара, а этот даже не качнулся. Ефрем вторично саданул карателя в подбородок, да так, что даже в локте у самого что-то хрустнуло. Бандит вздрогнул, поднял голову и впился в своего противника полными ненависти глазами. Под этим взглядом Одарчук попятился к окну:
— Иннокентий… ты?!
Тот, кого назвали Иннокентием, харкнул кровью на пол и прохрипел:
— Узнал, значит? А чего же скис? Показывай дальше, чему тебя Советы научили.
— Откуда ты тут? Кто бы подумал… Говорили ведь, тебя еще в гражданскую, еще под Крутами…
— Рановато похоронил меня, названый братец. Вражьи пули, как видишь, миновали.
— Где же ты пропадал? — Ефрем явно не знал, как себя вести, о чем говорить.
— Где был, там нет. Главное, что вернулся на землю прадедов.
— Почему же не подавал о себе вестей?
— Кому?.. Водиться с конокрадами не в моей натуре.
Конокрад… О, сколько раз недруги Ефрема выхватывали из своих ножен этот ржавый меч, чтобы в подходящий момент нанести ему удар в самое сердце! Ни в лютых сечах гражданской войны, ни в ожесточенных схватках со скрытыми врагами революции не склонял Ефрем головы, а вот перед этим мечом… Десятки раз подло кололи ему глаза этим «конокрадом», когда не хватало силы или храбрости выйти на честный поединок, но Ефрем так и не научился обороняться от таких ударов. Единственное, чему он научился, это молча сносить горькое и незаслуженное оскорбление. «Сколько же можно? — спрашивал он себя. — Разве я не искупил грехи юности, не смыл их собственной кровью? Почему даже полицейская морда нахально глумится надо мной?» Его лицо стало серым, потом на щеках проступили багровые пятна. Как очумелый бросился он с кулаками на старшего брата, готовый растерзать его, втоптать в землю, но в нескольких шагах остановился, опустил руки, страшно заскрипел зубами. Разве можно выбить кулаками из памяти то, что не вытравили даже десятилетия?