И пусть я кривлю душой — мы обе это знаем — уступать беспардонной итальянке я не намерена.
Франческа же одаривает меня жалостливой улыбкой:
— Не будь жалкой и не лги нам обеим, — произносит она, — ты хочешь его сильнее, чем можешь признаться, только такие парни, как он — уж не обессудь за правду — такие парни, как он, — повторяет с особой интонацией, — никогда не обратят внимание на девушку с такими, — она тычет пальчиком в сторону моего носа, — пятнами на лице.
— Это веснушки! — парирую в сердцах. — И многим они нравятся.
Франческа продолжает сверлить меня взглядом, ничуть не убежденная.
— Избавься от них, — советует, как бы делая этим великое одолжение. — Иначе так и останешься жалкой подружкой несчастного калеки!
Оскорбительные слова так и рвутся с языка, злые, недобрые слова, о которых я после, конечно же, пожалею — срываюсь с места и бегу вверх по лестнице, едва ли разбирая дорогу перед глазами. Хочется ворваться в комнату Алекса, уткнуться лицом в подушку и заорать, громко, истошно, исторгнуть весь негатив, впрыснутый в меня ядовитой итальянкой.
Что я и делаю, внутренне предвкушая момент освобождения от эмоций: распахиваю дверь, вбегаю вовнутрь и… вдруг понимаю, что комната не та самая. Другая. Кровать слишком широкая, двуспальная, к тому же развороченная сверх всякой меры, а на полу — женские трусики. Красного цвета…
Делаю шаг назад… Тяжело сглатываю. Кому принадлежит комната, догадаться несложно, и, словно одной догадки мало, из ванной появляется полуобнаженный мужчина с обернутым по бедрам банным полотенцем. Замирает, заметив меня, и как бы сомневаясь, меня ли видят его глаза, вопрошает:
— Шарлотта?
Отозваться на этот полувопрос-полуутверждение никак не получается: во рту суше, чем в чилийской Атакаме, сердце отбивает похоронную дробь во всем теле одновременно.
— Шарлотта, — снова повторяет Адриан Зельцер, и я пялюсь на его обнаженную грудь, покрытую капельками воды, на его маленькое полотенце, чудом не соскальзывающее к ногам.
— Шарлотта!
Третий отрезвляющий окрик приводит меня в себя: взмахиваю ресницами пересохших как при температуре глаз, протяжно выдыхаю и бегу прочь из комнаты.
Забыты Алексовы бабочки, слова Франчески и обещанный мне подарок — утрачивает значение все, кроме только что произошедшего. Стыдно так, что хоть ором кричи… Несусь по лестницы, едва не сбивая Франческу, в расслабленной позе стоящую у резной балясины лестницы все с тем же фужером в руке.
— Полоумная! — кричит она вслед, но я не реагирую: врываюсь в Алексову «берлогу», захлопываю дверь, припадая к ней спиной. Так, Шарлотта, только дыши! Раз, другой, третий… Ловлю на себе недоуменный взгляд Алекса и отвечаю тяжелым хрипом перетруженных стремительным бегством легких.