Доминик приходил попрощаться, ты поэтому грустишь?
Я поднимаю на него большие, перепуганные глаза, поражаясь его способности читать в моем сердце — подчас мне кажется, он знает меня лучше меня самой, и это несмотря на все мое внутреннее самоедство.
Он сегодня признался мне в любви, — отвечаю я честно, ощущая неодолимую силу исторгнуть произошедшее из своего сердца. — А потом мы, да, попрощались…
Мой муж, мой любимый и самый лучший в мире муж, улыбается мне, хотя, не думаю, что ему очень уж хочется это делать: то грустная и печальная улыбка (почти такая же, как у Ника, когда мы прощались), а потом он стирает пальцами влагу у меня под глазами и произносит:
Тебе больно с ним расставаться?
Нет! — отзываюсь я слишком поспешно, а потом менее экзальтированно добавляю: — Не знаю… просто… это все так… Я не знаю.
И тогда он говорит те слова:
Джессика, милая, тебе не кажется, что ты просто немного влюблена в него?
А я снова восклицаю «нет, что за нелепость!», но потом наедине с собой понимаю, что, да, наверное, так оно и есть. С чего бы иначе я чувствовала себя так паршиво, так опустошенно… так странно.
А Юрген продолжает поглаживать меня по волосам, приговаривая:
Я рад, что ты здесь со мной, милая, я рад, что ты здесь со мной, — а потом еще тише: — Ни за что бы не хотел оказаться на месте бедного мальчика!
Не знаю, предназначались ли эти слова для моих ушей или нет, только имя «бедного мальчика» больше ни разу не всплывало в наших разговорах, мы словно вычеркнули его из наших жизней, тем более что и он сам приложил к этому порядочное усилие, сбежав «на край света», по выражению его собственной матери. И если только Хелена и упомянала имя сына в разговорах с нами, то мы вежливо отзывались толикой ничего незначащих фраз и снова замолкали.
И вот сегодня я снова увижу его…
… Я прыскаю себе в лицо прохладной водой и даже вздрагиваю, услышав осторожный стук в дверь ванной.
Мам, ты там? — Голос Евы звучит настороженно, словно она постоянно ждет от меня какого-нибудь подвоха в виде зажатой в пальцах бритвы для вскрытия вен. Но, нет, на такое я не пойду, и единственные шрамы, которые у меня есть и будут, это шрамы на сердце, которые, к счастью, не видны, и послеоперационный шрам с правой стороны живота, когда мне удалили селезенку… Ровно триста восемьдесят четыре дня назад.
Заходи, я умываюсь.
Ева окидывает меня таким цепким взглядом, что я враз припоминаю свои шестнадцать лет и мамин недовольный взгляд, когда я, по ее мнению, слишком долго задержалась на вечеринке друга.
Как ты?
Нормально, как видишь, — у меня почти получается правильная улыбка, по крайней мере дочери этой подделки хватает — она радостно улыбается в ответ. — Собираюсь завести Элиаса в садик и снова попытать счастье с работой… Кстати, сегодня у нас «день X“, не забывай!