Налей мне чашечку кофе, дорогая, — произносит тот с той же ленивой интонацией. — Боюсь, я в этом не очень силен…
Послушно выполняю его просьбу и едва успеваю поставить горячий кофейник назад на поднос, как ощущаю руку старого развратника, вспорхнувшую на заднюю часть моего колена и слегка скользящую вверх…
— Добавь сливок, пожалуйста!
Замираю ровно на секунду, а потом послушно вливаю в горячий кофе сливки, попутно размышляя о том, вылить ли мне этот напиток в область его паха или огреть этим самым кувшинчиком из-под сливок по его бессовестной макушке… Мужская рука между тем проскальзывает чуть выше по ноге мне под юбку, и я поднимаю чашку с кофе, намереваясь уже пресечь подобные вольности в самом их корне (кошусь на серые брюки распутника с мстительным блеском в глазах), и тут дверь в оранжерею снова распахивается, и на пороге появляется Доминик…
Отец, я нашел папку с бумагами по… нашему делу, — заканчивает он, прекрасно видя, как рука отца сначала замирает на моей ноге, а потом преспокойно падает назад на его же колено.
Ваш кофе, — невозмутимо провозглашаю я и протягиваю Гюнтеру Шрайберу чашечку с названным напитком. — Будьте осторожны с горячим…
Он кидает на меня стремительный взгляд, а потом машет рукой, словно прогоняет назойливую мушку. Доминик подходит и садится рядом с отцом в пустующее кресло.
Спасибо, Джессика, — обращается он ко мне, и я вижу, насколько ему неловко смотреть мне вглаза.
Тогда я подхватываюсь и спешу прочь от обоих Шрайберов, которые кажутся такими же разными, как разнятся Индийский и Северно-Ледовитый океаны…
Приятная девица, — доносится мне в спину голос Доминикова отца, — только уж очень строптива… Будь я лет на десяток моложе, то уж задал бы ей жару, будь покоен!
Папа, Джессика — мамина подруга, — говорит ему его сын.
Слышу, как тот презрительно хмыкает.
Я не видел твоей матери последние лет десять, — присовокупляет он к своему фырканью, — так какое мне дело до чувств ее глупых подруг?!
Я наконец захлопываю дверь и отгораживаю себя от обоих Шрайберов этим стеклянным барьером.
Итак, сказать, что я разочаровалась в Гюнтере Шрайбере, значит, ничего не сказать… От Великого и Страшного я ждала хотя бы оледеняющей серьезности в стиле «а-ля Доминик», а получила какой-то пошлый водевиль с самым неприятным послевкусием, заесть которое можно было только вкусностями Хелены.
И вот сижу я в своем «ниссане», который должен меня к этим самым вкусностям поскорее доставить, и битых десять минут безуспешно пытаюсь его завести. Как будто бы мне и без того недостаточно неприятностей на сегодня!