Когда Хаиму стало беспокойно, он не понял причину, но мысль позвать маму не пришла ему в голову. Что-то подсказывало: мама не только не поможет, но с ее появлением ему станет еще беспокойнее.
Он поднялся на вершину крутого холма, который сам и создал однажды, но давно забыл об этом — на холме он поставил сторожевую вышку и поместил туда трех индейцев, чтобы присматривали за врагами. Иногда Хаим заменял индейцев израильскими солдатами из бригады «Голани», и те начинали почем зря палить из своих «узи» в белый свет — беззвучно, конечно, Хаим не переносил слишком громких звуков.
Поднявшись на вершину, он сел, прогнав сторожевое охранение (сегодня это были американские морские пехотинцы из фильма «Голубая бестия»), и, оглядев далекий горизонт, где безоблачное ярко-голубое полотно неба срезалось зазубренным ножом гор, понял, наконец, причину беспокойства.
Впервые его позвала не мама. Впервые после ухода из иерусалимского дома к нему обращался отец.
* * *
Можно ли обозначить словом «путь» движение лишь по одной из временных координат? Можно ли назвать движением зрительные представления о нем?
История планеты, название которой — Ираал — возникло в мыслях И. Д. К., будто воспоминание о чем-то прочитанном в детстве, взошла перед ним, как восходит из-за горизонта багровое, не слепящее, но внушающее уважение солнце.
Когда-то в океане Ираала обитали существа, количество которых не поддавалось подсчету по той простой причине, что в каждый момент времени число это колебалось от единицы до сотен миллионов. По сути, это была единственная молекула, свернутая в десятки триллионов колец и протянутая через все океаны планеты. Излучение звезды, катализировавшее рождение молекулы, время от времени пыталось ее же и разрушить — раз в несколько тысяч лет возникали на поверхности светила и уносились в космос плазменные смерчи, достигавшие Ираала и, в большинстве случаев, на сутки или двое изменявшие температуру и радиационный фон на планете таким образом, что условия существования становились несовместимы с зарождавшейся жизнью. Молекула дробилась на миллионы осколков, и потом, если выпадал достаточно долгий интервал спокойной жизни в привычных условиях, цепь возникала опять, но с каждым новым разбойным нападением плазменного потока совершенствовались инстинкты, и однажды молекула распалась на части не в момент наибольшей опасности, но в результате волевого акта.
Разум родился в муках, и для него с самого начала не существовало проблемы самоидентификации. Будучи единым целым, он понимал свою исключительность в этом мире, а, распадаясь, знал, что, как бы ни разнились свойства и даже внешние параметры осколков, все они составляли единую систему.