Достаточно вспомнить его жизнь в Париже, где каждый образованный человек посчитал своим долгом поддержать страстный памфлет Эмиля Золя. И если последующие годы и были заполнены у Швейцера практической деятельностью — он служил в церкви проповедником и духовником, он все же хорошо знал, как живет простой народ, и ему не раз представлялась возможность участвовать в борьбе за лучшую жизнь. Неужели он не видел жестокую несправедливость капиталистического общества, не видел, как в промышленных странах Европы непрестанно обостряются общественные противоречия, как быстро растет обнищание промышленного пролетариата?
Неужто его гуманистическое мироощущение не восставало против всего этого? Правда, бремя научных исследований, которое он взвалил на себя, намного превосходило обычную нагрузку всякого человека, и все же существует лишь единственная причина подобной пассивности: откровенный индивидуализм Швейцера, порожденный его идеализмом. Именно эта жизненная позиция и побудила его дать себе самому наивно-спонтанную клятву: до тридцати лет заниматься искусством и наукой, а затем посвятить себя непосредственному служению человечеству. Подобная наивность, увлечение чистой теорией в науке и сокровенным творчеством в искусстве без подлинной связи с окружающим миром возможны лишь на почве идеализма.
Остается лишь повторить, что вопреки своей проницательности философа и своим гуманистическим идеалам Швейцер не принимал никакого участия в социальной и политической борьбе в конце века. Он довольствовался тем, что вплоть до намеченного им рубежа — своего тридцатилетия — вбирал в себя все, что мог, расширяя свои познания о мире. Он еще точно не знал, какой характер будет носить его служение человечеству, однако не сомневался в том, что эта деятельность будет определяться его гуманистическим мировоззрением, равно как и индивидуалистической позицией. В своей автобиографии он писал: «Я мечтал о глубоко индивидуальной и независимой деятельности».
Швейцер никогда не терял надежды найти поприще, которому он сможет «посвятить себя, оставаясь самостоятельным и свободным». Позднее, в пятидесятые годы, некоторые критики утверждали, будто Швейцер мыслил себя вне существующего реального мира и не стремился изменить его своей деятельностью, а создал собственную картину мира — такого, в каком он мог бы жить в соответствии с собственными представлениями.
Обязанности помощника пастора и преподавателя закона божьего оставляли Швейцеру достаточно досуга, чтобы наряду с работой над диссертацией по теологии он мог заниматься также и многим другим, в частности философией культуры. При этом он совершенно забыл, что 15 июля 1900 года, т. е. за неделю до экзамена на звание лиценциата, ему предстояло сдать еще один экзамен по теологии, иначе его не утвердили бы в должности постоянного помощника пастора. Этот экзамен едва не стал для Швейцера роковым. Особенно сильно негодовали экзаменаторы оттого, что Швейцер не знал биографий сочинителей церковных псалмов. Когда же оказалось, что он не может назвать даже автора одного из псалмов и к тому же заявил, что считает этого поэта малоинтересным, Швейцера чуть не провалили. Этим поэтом был Шпитта, автор известной песни «Псалтырь и арфа». A в составе экзаменационной комиссии на правах представителя теологического факультета находился профессор Фридрих Шпитта, сын поэта. И только энергичному заступничеству одного из членов экзаменационной комиссии, которого поразили исключительные познания Швейцера в области истории догм, он обязан тем, что избежал провала.