Когда же наконец наступила весна, неожиданно пришел приказ о переводе всех эльзасцев в другой лагерь — Сен-Реми де Прованс. Комендант гарезонского лагеря просил, чтобы Швейцера оставили: он не хотел терять лагерного врача. Да и сами Швейцеры предпочитали остаться в Гарезоне. Но все было напрасно. В конце марта небольшую группу эльзасцев, в том числе и Альберта с женой, переправили в Сен-Реми.
Лагерь интернированных в Сен-Реми также размещался в бывшем монастыре. Вот только интернированных здесь было гораздо меньше, чем в Гарезоне. Да и атмосфера здешнего лагеря отличалась еще большей безрадостностью. Швейцер писал: «Когда я впервые вошел в огромное — пустое и уродливое — помещение на первом этаже, где отныне нам предстояло жить, оно показалось мне удивительно знакомым. Где только я видел эту железную печь и длинную, тянущуюся через весь дом печную трубу? Потом выяснилось, что все это было знакомо мне по картине Ван Гога. Бывший монастырь за высокой оградой еще недавно служил приютом для нервно- и душевнобольных. В их числе в свое время был и Ван Гог, и он увековечил своим карандашом пустынный зал, в котором теперь сидели мы. Подобно нам, он дрожал от холода в этом зале с каменным полом, особенно холодным, когда дул мистраль! И, подобно нам, во время прогулки он ходил по кругу по двору, обнесенному высокой оградой!»>{30}.
После нескольких лет, проведенных в Африке, теплый горный воздух Гарезона был, в общем, полезен Швейцерам. Несмотря на тяжелые условия жизни в лагере, тамошний климат все же помог супругам акклиматизироваться в Европе. Однако суровые ветры Прованса губительно сказались на и без того расшатанном здоровье Елены. От каменных полов монастыря неизменно тянуло холодом, и жене Швейцера от этого с каждым днем становилось все хуже. А с тех пор как он сам перенес в Бордо дизентерию, и Альберт Швейцер ощущал беспрестанно нараставшую слабость. Уж очень быстро он теперь уставал. Скоро у Швейцеров уже не стало сил ходить на прогулки, которые обитатели лагеря в определенные дни совершали под надзором солдат. Работа над книгой о философии культуры в этих условиях была поставлена под угрозу. Швейцер напрягал все силы, стараясь не впадать в апатию. Не только физическая слабость донимала его, куда больше он был угнетен морально. Постоянно размышляя о философии культуры, он, должно быть, особенно мучительно переживал унижение, которому его подвергали: до чего же докатились люди — убивают и калечат друг друга, бросают друг друга в тюрьму! Он видел убожество их идеалов, которые давно уже выродились, но в которые люди по невежеству своему продолжали верить, видел на собственной участи, как и на участи своих собратьев по заключению. Как знать, может быть, подчас он даже сомневался в реальности своего принципа «благоговения перед жизнью»: способны ли люди вообще через глубокие раздумья подняться на более высокий нравственный уровень? Может быть, необходим коренной переворот? Может быть, нужно не обновлять старое, а создавать новое, не изучать уже известное, а искать свежие мысли, рушить старые ценности и создавать на их месте новые? В лагерь интернированных проникали смутные вести о революции в России... Но автобиографические сочинения Швейцера не дают нам ответа на эти вопросы...