— Вставайте, барин, ради Христа, так и окоченеть недолго. — Косматый мужик в тулупе поверх рубахи поднимал Воронцова с промёрзлой земли.
В этом году морозы ударили без снега, сковав осеннюю распутицу, так что проезжий люд не задерживался в одиноком умёте и катил в Москву без остановок, и Анисим, владелец умёта, уж жалился попу из Свиренки, что пойдёт по миру. Но вот спасение — офицер с бабой и двумя солдатами как засели у него из-за треснувшего обода, дай бог тому кузнецу здоровья, так и живут уж вторую неделю. И то сказать, что не живут, а пьют, а это и того лучше.
— Вот так, и в тепло, в тепло. — Анисим перекинул руку офицера, поднялся сам и поднял его, и пошёл к длинной широкой избе умёта, упиравшейся одним торцом на сарай, а вторым на конюшню.
Внутри за крайним столом сидели пьяные солдаты, и один из них, тот, что помоложе, пел сквозь слёзы песню, а второй, с полосами свежих шрамов поперёк лица, только плакал, оперши голову о кулак.
Нам картечи свист не страшен
И не страшен блеск штыка!
В бой идёт колонна наша —
Кость Смоленского полка.
В бой идёт колонна наша —
Кость Смоленского полка.
Бей, стреляй, коли! С редутов
Выбьем синие мундиры!
Не жалей! Победа с нами!
Взяли вражьи мы куртины!
Не жалей! Победа с нами!
Взяли вражьи мы куртины!
Пуля в грудь, и на постой нам —
Трёхаршинные квартиры.
За дырявые кафтаны
Не ругают командиры.
За дырявые кафтаны
Не ругают командиры.
Полк идёт до дому маршем,
Спят в чужой земле солдаты.
Никогда им не добраться
До родимой своей хаты.
Никогда им не добраться
До родимой своей хаты.
Солдат даже не пел, а кричал песню, широко разевая рот с жёлтыми неровными зубами. По щекам, по усам его текли слёзы, он всхлипывал, но продолжал петь, будто и не поёт, а поднимается в атаку.
Так повторялось уж многократно, и изо дня в день. Кончив петь, солдат обращался к своему товарищу и говорил:
— А Федька, Федьку-то убили. А он знал наперёд и меня звал, а я не пошёл. Не пошёл я, понимаешь?!
Второй солдат только молчал в ответ и обнимал своего друга за плечи.
Анисим в их разговоры не мешался и только однажды холодным утром случайно услыхал слова этого второго, меченого поперек лица солдата, когда тот вышел на двор:
— Осиротели, все как есть осиротели без друзей-товарищей. Ну да, слава Богу, за Олежку душа не болит.
Офицер же напивался один. Как прибыли, так он приказал для бабы поставить отдельную кровать и ширму. Анисим уж думал, для того самого дела, но вышло иначе — в первый же день начальник напился пьяным и сам там уснул, а баба спала на полу, на сене, рядом с солдатами, и никто ничего с ней не делал.