.
То, что кажется Блоку-барсуку целым миром, для обозревающих с поверхности земли — «скупо отмеренное пространство»:
Вся поэтика девятнадцатого века, — вот границы могущества Блока, вот где он царь, вот на чем крепнет его голос, когда его движения становятся властными, интонации повелительными (II, 272–273. Курсив мой).
Блок — самодержец, но его обширные владения — лишь малая часть «блаженного наследства», доступного Мандельштаму («Я не слыхал рассказов Оссиана…»). Сходным образом писал Мандельштам о Коммиссаржевской: «Создавая театр Ибсена и Метерлинка, она нащупывала европейскую драму, искренне убежденная, что лучшего и большего Европа дать не может» (II, 101). Коммиссаржевская, которая похожа на Блока, страдает, по Мандельштаму, той же болезнью — слепотой к европейской культуре за пределами (т. е. до) XIX в.
В то время как более широкие интересы Блока засвидетельствованы, например, его переводом мистерии XII в., обожанием Шекспира или интересом к классической филологии и особенно философии, есть все же явное качественное отличие от Мандельштама[605]. Более того, в глазах Мандельштама XIX в. был веком релятивизма, бросающим взгляд на многие века, но лишь на миг и только для того, чтобы спроецировать на них себя (II, 277).
При повторной публикации статьи «А. Блок: 7 августа 1921 г. — 7 августа 1922 г.» Мандельштам значительно сократил ее, убрал из вступительной части открытые обвинения в литературном консерватизме и дал новое название: «Барсучья нора». Все три изменения усиливают эффект центрального отрывка, процитированного выше («Блок был человеком девятнадцатого века…»). Лейтмотивом теперь уже совсем краткой статьи становится лексический повтор: «барсучья нора», «барсук», «барсучья нора», «движимый барсучьим инстинктом». Эти повторы вызывают как эхо слова — барсук, барчук, барсучий, барин сучий и, наконец, барин сущий. Это и есть центральное (и скрытое) обвинение в мандельштамовской статье: Мандельштама отталкивает прежде всего блоковская барственность, его аристократические манеры и нрав[606].
Обоснованность расшифровки таких «анаграмм» могла бы показаться сомнительной, если бы разнообразные скрытые намеки на блоковскую «барственность» не были рассыпаны по сочинениям Мандельштама[607]. Совершенно очевидно, что Мандельштам глубоко чувствовал связь Блока с XIX в., особенно с 1880‐ми[608]. Дэвид А. Слоун, по-моему, не прав, когда утверждает, будто «Мандельштам, по сути, говорит, что поэтическое наследие Блока заполняет пробел между двумя веками и олицетворяет их взаимосвязь»