. Справедливо или нет, Блок всегда связывается Мандельштамом прежде всего с умирающим XIX в. и почти никогда — с зарождающимся XX
[610]. По моему мнению, есть лишь одно настоящее исключение — блоковские «анахронизм и современность» в «Шагах Командора» (II, 273). Даже в «Письме о русской поэзии» (1922), где Мандельштам представляет Блока в очень положительном свете, противопоставляя его нормальное развитие и голосовой диапазон символистам, которые «сразу взяли самую высокую напряженную ноту» и страдали «гипертрофией творческого „я“» (III, 33), и где через Блока Гёте и Пушкин, Баратынский и Новалис встроены в неослабевающий поток русской поэзии (т. е. в поэтическое будущее), фигура Блока тем не менее очень тонко преуменьшается:
Блоком мы измеряли прошлое, как землемер разграфляет тонкой сеткой на участки необозримые поля. Через Блока мы видели и Пушкина, и Гете, и Боратынского, и Новалиса, но в новом порядке, ибо все они предстали нам как притоки несущейся вдаль русской поэзии, единой и неоскудевающей в вечном движении[611].
Мандельштамовская похвала здесь сочетается с нерешительностью, слышимой в неожиданных формах прошедшего времени (в тексте, который был, скорее всего, републикацией того же года, они были исправлены на формы настоящего времени), а особенно — в том, что прошлое, видимое через Блока, глубже Гёте не идет[612]. Следующий абзац — о поэтической генеалогии Блока — кончается словами: «…и — странно — он чем-то возвращает нас в семидесятые годы [поэта Николая] Некрасова, когда в трактирах ужинали юбиляры, а на театре пел Гарциа»[613]. В «Комиссаржевской» Блок «склонился над смертным ложем русского театра» (II, 101). В «Барсучьей норе» стихи Блока служат «последним убежищем младшему в европейской семье сказанию», мифу XIX в. — Кармен (II, 273). В «Буре и натиске», статье, где вероломное (или игривое) сплетение похвалы и хулы почти очевидно склоняется к последней, Мандельштам, дотягиваясь своим жалом также и до Ахматовой, преподносит дело следующим образом:
Все несчастье, когда вместо настоящего прошлого с его глубокими корнями становится «вчерашний день». Этот «вчерашний день» — легко усваиваемая поэзия, отгороженный курятник, уютный закуток, где кудахчут и топчутся домашние птицы. Это не работа над словом, а скорее отдых от слова. Границы такого мира, уютного отдохновения от деятельной поэзии, сейчас определяются приблизительно Ахматовой и Блоком и не потому, чтобы Ахматова или Блок после необходимого отбора из их произведений оказались плохи сами по себе, ведь Ахматова и Блок никогда не предназначались для людей с отмирающим языковым сознанием. Если в них умирало языковое сознание эпохи, то умирало славной смертью (II, 346–347).