Величайший дар Иванова Мандельштаму состоял в том, что он представил младшему поэту почти всеобъемлющую концептуальную конструкцию, охватывающую огромные пласты западной культуры, из которой младший поэт мог заимствовать, которую он мог видоизменять или опровергать, но которая никогда не иссякнет в качестве поэтического сырья[409]. В этом смысле Иванов — автор обширного требника, хотя и в несколько ином смысле, чем у его последователя — футуриста Хлебникова, из «огромного всероссийского требника-образника» которого «столетия и столетия будут черпать» русские поэты (II, 349)[410]. Как писал Мандельштам, намекая на отличие поэтического новатора от мастера поэтического синтеза и завершения пушкинского склада: «Когда требники написаны, тогда-то и служить обедню» (II, 350).
Ивановские «варварство» и дионисийство, вероятно, ближе к отрицательному полюсу «ценностей незыблемой скалы» Мандельштама[411], однако имеют и положительную ценность — как элементы в его поэтическом и культурном метаболизме. Лирическому поэту-акмеисту дионисийское, женское варварство «новой жизни», которое должна снова и снова побеждать просветляющая эллинистическая «смерть» христианства, обновляя тем самым ткани мира («Пушкин и Скрябин»), эти хтонические, хаотические элементы важны не менее, чем аполлонический строй и культура, для полноты и равновесия искусства.