— Боюсь я уже не в силах что либо сделать, — притворно крикнула воспитательница Ярвинен, отправляя ко мне толчком тележку с бутербродами.
Там ещё были пакетики с лакрицей, но я вам уже говорила — на лакричные конфеты меня не возьмёшь. Мой поезд с лакрицей уже уехал. Зато в бутерброды с рыбой я вцепилась так, будто неделю не давали есть. Бутеры были на редкость свежие. Масло с них просто стекало, а копчёности, наваленые поверх, напоминали соплю, только что вытащенную из ноздри заболевшего. Было одно удовольствие сгрести все эти истекающие соплями бутерброды со стола и запихать их за шиворот проходящему мимо сотруднику таможни. Сотрудник от такого обращения едва не выскочил из собственных штанов. Но всё-же он сдержал удар — сделал захват и стал орать в рацию какие-то цифры.
За стеклянной дверью зашумело подкрепление.
— Извините, — кричала Яна, распределяя последние бутерброды бросками между сотрудниками аэропорта. — Простите! Пожалуйста!
Скоро бутерброды закончились. Служащие аэропорта, как по команде бросились в атаку. Я оказалась лицом на полу. И всех детей тоже положили лицом вниз и обыскивали с помощью пищащего прибора, смахивающего на кукурузный початок.
В точности, как и раньше, в Фюльсбуттельском аэропорте, я почувствовала, что не могу пошевелить ни единой конечностью. Лёжала лицом вниз. Так, конечно, ничего интересного вокруг не увидишь. И, конечно, я опять слышала только звуки. Звуки были не самыми интересными — шуршание болоньевой юбки мамы, полицейский свисток и топот ног в сапогах с набойками. Потом всё угомонилось.
— Как вы сказали? Ваша дочь или нет? — простужено спросил представительный, но очень сильно уставший голос. Наверняка это был пострадавший в этой операции полицейский. Вопрос был адресован моей маме. Она как-то долго собиралась с ответом. Правильно. Она же у меня только по-русски говорит, вспомнила я.
— Её, — помогла я, продолжая при этом лежать лицом вниз.
Выпустив пар, я опять стала покладистой, сговорчивой и равнодушной к собственному будущему. Пусть мама меня забирает отсюда куда-нибудь. Плевать, декоративная она или нет. Надо же, в конце концов, хоть каких-то родителей иметь до совершеннолетия. Вырастем, там посмотрим.
— Вы не поняли. Я спрашивала, что мне она теперь за дочь, а не моя ли это дочь в принципе — холодно произнёс голос моей матери.
Эмоция была новой, не похожей на её холодную ярость. Мне давно не приходилось слышать иных маминых интонаций, поэтому я могла ошибаться — может, не ярость, какой-нибудь декоративный психоз.
— Это совершенно криминальный ребёнок. Вы разве не видите? У неё криминальное прошлое! Такая Анна Романова нам не нужна…