А я ее читала, когда Маруся была еще грудная, и ты казалась далекой, недосягаемой и даже почти не существующей.
Вадим обустроил нам отдельную спальню, чтобы ребенок ему не мешал ночами, и я даже свет не выключала: все читала и читала. А когда Маруся просыпалась, не расстраивалась и не раздражалась — все равно же не сплю. Получается, я целый год не спала. Как? Не помню. Закон природы — не помню жизни с огромным и тяжелым животом, не помню роды, не помню бессонные ночи и смену подгузников. Это все специально, чтобы люди не расхотели размножаться. Поэтому и не помнится ничего. Да?»
Письмо не строилось, были только разрозненные важные фрагменты. Она их решила склеить потом, а сейчас просто писать и писать, как приходит.
«И за тебя мне так же тревожно и больно, как за Машу. Как будто и ты моя дочь. Ты такая молодая, и еще не умеешь чувствовать слабости — только силу и амбиции. А мне за тебя страшно.
Страшно понимать, что когда-то увижу твой первый разлом, когда ты стукнешься о жизнь и на теле проступит трещина. А ты ее увидишь и поймешь: «А я, оказывается, не всесильна и не непробиваема». Хоть бы это наступило не сейчас, а только после того, как ты отдашь книгу в печать! Уже потом можно переживать эти удары. Они только сначала болезненные.
Не бойся, Дина. Они только сначала болезненные, а как подкопишь и покроешься равномерными шрамами, перестанешь знать, что это удары. Так — жизнь. И будешь вся искалеченная и уже не чувствующая боли, и не вспомнишь, что когда-то было иначе. И это тоже закон природы».
Рита встала, отнесла ноутбук на столик, чтобы расстаться с ним на ночь, но, уже склоняясь над ним и перетаптываясь голыми пятками по ледяному кафелю, решила приписать несколько последних слов.
«Хоть бы твои раны нашли тебя попозже, и хоть бы ты не вспомнила потом о жизни без них!
Сегодня двадцатое октября. Я тебе писала в Петербурге, после хорошего спектакля, в котором я была нищенкой в первом акте и счастливой любовницей Царя Ирода во втором, а между ними и после — кем-то. Надеюсь, кем-то хорошим».
Когда Рита лежала под одеялом, и вся она была в темноте — вся, кроме правой скулы и краешка шеи, на которые через грязное окно бросал свет уличный фонарь — костюмерши отглаживали костюмы на завтрашний спектакль.
Вот кожаный лиф и штаны для пролога, вот лохмотья нищенки для первой части, вот бело-золотая туника для второй. Чумазая нищенка не становится вдруг нимфой в драгоценных камнях — танцовщицы только меняют один костюм на другой, а внутри — все те же несчастные, голодные и всеми обижаемые. И служат им только тогда, когда в гримерках сдергивают одну тряпку и кутают в другую, и, стоя на коленях, застегивают им сандалии. Аплодисменты, цветы, занавес — и снова бедность, нелюбовь, и снова никто их не пожалеет. «Исцели, Боже, исцели»!