— С добрым утром, мужики! — опять прозвучал этот звонкий, с небольшой хрипотцой голос.
Женщина сидела на кровати, поджав ноги, придерживая простыню на груди; была она молода, с округлым, свежим, немного припухшим ото сна лицом, не стеснялась того, что растрепана, — волосы ее, подкрашенные в нечто отливающее красной медью, были спутаны так, что походили на небрежно надетый клоунский парик, — насмешливо косила глазами, и смутная улыбка чуть растянула ее маленькие губы; было в ней что-то вызывающее и вместе с тем простоватое, словно хотела она всей своей позой показать: мол, вы сами по себе, а я сама по себе, но вообще-то мы люди свои, если уж переночевали в одной комнате.
От взгляда на эту женщину Танцыреву стало веселей, и он кивнул ей:
— Привет!
— Ну вот! — воскликнула она. — Хоть один отозвался. А я думала — молчальники набились. Только храпеть и умеют.
— Кто-нибудь улетел? — спросил Танцырев.
Женщина указала на черный динамик, который висел над ее головой:
— Диктор бы кликнул, а то всю ночь молчал.
И тут же в динамике щелкнуло, будто где-то там, на аэровокзале, в диспетчерской, услышали слова женщины и решили ответить.
— Внимание! — произнес мужской голос.
В комнате заскрипели кровати, люди зашевелились, но едва диктор снова сказал: «Внимание!», замерли, стали жадно, с надеждой, слушать.
— Ввиду неблагоприятных метеорологических условий… — И дальше шло долгое перечисление рейсов, которые отменялись до четырнадцати часов.
— Обрадовал! — усмехнулась женщина, повозилась под простыней и вылезла из-под нее в цветастом халате; крепкими загорелыми ногами нащупала туфли, встала и пошла к выходу.
Когда женщина сидела, Танцырев было решил, что она низенькая и полная, но она оказалась довольно рослой, с хорошей, статной фигурой и шла легко и красиво.
— Эх, черт, поспать не дали! — досадливо сказал кто-то в углу.
Только теперь Танцырев по-настоящему осмотрел комнату. Выглядела она убого: беленые стены, беленый потолок, с которого свисала обнаженная лампочка на шнуре, семь кроватей и столько же стульев меж ними, а посредине стол, покрытый серым пластиком, какие обычно стоят в столовых самообслуживания, — и больше никакой мебели; пахло в комнате сыростью и известкой. «Все-таки лучше, чем на вокзале», — подумал Танцырев и потянулся к одежде.
Вчера весь день скитался он по двухэтажному зданию с широченной стеклянной стеной, за которой нудно плескался дождь. Вокзал с железобетонными лестничными переходами, пластиком перил и кассовых стоек, потухшими черными табло был насыщен испарениями, воздух держался плотный и липкий, в нем висел гул человеческих голосов. Люди наполнили это пространство до отказа, сидели и полулежали в креслах с металлическими гнутыми ножками, обитыми коричневой искусственной кожей; те, кому не хватило этих кресел, разместились на полу, расстелив на нем газеты, поверх — кто куртку, кто пальто, оставив для проходов узкие коридоры; в иных местах в углах и на лестничных площадках люди лежали и сидели, отделившись чемоданами, и это чем-то напоминало птичьи гнезда.