— Ты же сам запищишь, — усмехнулся Жарников, — летать с места на место не сможешь.
— А я и не буду! — радостно подхватил Пельменщиков. — И не летал я. Мне посмотреть Россию нужно было, чтоб место в жизни определить.
— Определил?
— Определил, — ответил Пельменщиков и хитровато посмотрел на Жарникова. — Да вы, Михаил Степанович, не усмехайтесь. Вы ведь тоже, как и я, думаете. И вот он так думает, — кивнул Николай на Сеню Артынова, который тихо сидел в углу. — Он солдат, и в нем своя крепкая гордость есть. Проверил. В холуях ходить не хочет… А мысли эти, Михаил Степанович, я от вас слышал, помню, на заводе высказывались, может, слова другие были, а суть та же. Да ведь и главное, чтобы суть.
Жарников не отвечал, он сидел, вглядываясь сквозь очки в Пельменщикова, наклонил вперед голову, не спеша закурил и, выпустив струйку дыма, протянул:
— Да-а.
И непонятно было, то ли в одобрение, то ли в осуждение он это сказал.
Андрей и Вера шли дорожкой мимо ельника, который начинался сразу за гостиничным бараком, на лохматых ветвях густо висели тусклые капли, клочья тумана меж ними сплели плотную паутину, за деревьями этот туман поднимался сплошной завесой, он был насыщен запахом грибов и влажных трав. Как только они остались вдвоем, Вера присмирела, она подобрала мокрую ветку, долго крутила ее в пальцах, наконец, вздохнув, сказала:
— Вы не обижайтесь, что я вас так нахально.
— Ну что вы, — ответил Андрей. — Даже хорошо, что вытащили. Тут хоть дышать можно.
— Я очень глупые вопросы задавала, да?
— Почему глупые? Обычные.
— Ну вот, обычные, — опять вздохнула она, остановилась, он невольно задержал шаг, повернулся, а она сказал тихо: — Слышала, у вас горе?
— Да, — сухо ответил он.
Она рассматривала его лицо; ему было неприятно, когда чужие глаза останавливались на нем в толпе у метро, на улице, в троллейбусе, он так и не смог привыкнуть к этим любопытным, иногда восторженным взглядам, старался их не замечать, но не удавалось, он чувствовал себя скверно под ними, не в силах перебороть природной стеснительности; эта молодая женщина смотрела иначе, во взгляде ее немного косых, направленных в разные точки глаз было не любопытство, а приглушенное сострадание, и Андрею захотелось вдруг сказать ей то, что мучило его последние сутки. Он взял Веру за руку, вынул из пальцев влажную ветку.
— Я ей всем обязан. Отца ведь не знал, он погиб в конце войны, когда мне и году не было. А мать… Она была актрисой, очень хорошей актрисой, все это знали, но играть она не могла. Ей осколками повредило обе ноги. Вот так… И все, что я умею, — это она. Мне пожизненно ей долг отдавать.