Они поднялись по стертым каменным ступеням, вошли в длинный, широкий коридор — таких сейчас не строят, — чистый больничный коридор с сестринскими столиками у стен, уютно освещенными настольными лампами. Петр открыл дверь в кабинет и пропустил Танцырева. Это был отличный кабинет, ничего не скажешь, пожалуй, лучше, чем у Танцырева в Москве, — справа во всю стену шкаф с полочками для книг и безделушек и несколькими закрытыми отделениями, рыжие кресла у журнального столика, на нем кувшин с цветами — кто-то заботится об этом, большая стеклянная пепельница, с десяток заграничных информационных брошюр, слева письменный стол, хорошие лампы, ковер, уголок, отделанный голубым кафелем с умывальником, стены окрашены в приятный палевый цвет, на одной из них висела под окантованным стеклом фотография шефа. Она была десятилетней давности, когда шеф только стал академиком, а Танцырев и Ростовцев совсем мальчишками начинали у него; на фотографии шеф стоял вполоборота в костюме в полоску, — он любил хорошо и богато одеваться, — припухлое, даже холеное лицо с опущенными вниз уголками губ, словно застыла на них гримаса обиды, очки без оправы, и за ними туманные глаза, большой, открытый лоб, гладко зачесанные волосы. На этой фотографии шеф производил впечатление вальяжного барина, так и казалось — сейчас он заговорит надменным и капризным голосом. Танцырев улыбнулся: так бывают обманчивы эти снимки, как не соответствует порой изображение человека его характеру. Ведь ничего барского в шефе не было, скорее он прямолинеен и грубоват, школу свою обрел не в кабинетах клиник, а в военных госпиталях, в самых адских условиях, когда оперировать приходилось при свечках и керосиновых лампах.
— Может быть, сразу посмотрим клинику? — сказал Петр. — Надевай халат, он там, в шкафу.
Что-то искусственное было в поведении и тоне Петра, он вел себя так, будто каждый шаг, каждый жест преодолевал с трудом. Танцырев знал — Петр мягок, умеет быстро располагать к себе, — но сейчас он словно замкнулся. И вдруг Танцырев понял, что происходит: Петр чувствовал себя виноватым, — да, да, виноватым, и скорее всего из-за Маши, эту вину, упрятанную глубоко, он и не мог преодолеть в себе. «Ну уж, выпутывайся сам, — торжествующе подумал Танцырев, — я тебе тут не помощник… Это тебе за то, что ты когда-то орал на меня: «Мало спасать физически, надо и о духовном думать!» Красивая фраза, Петр!» Тот случай Танцырев хорошо помнил, очень даже хорошо, его постарались разнести по всей Москве, и если бы не шеф… Трудный, тяжелый случай.