Тут же он заметил, как зябко сжались у Нины плечи.
— Может, лучше… — прошептала она.
Но он не дал ей договорить, твердо взял под руку.
— Ступай смелее.
Квартиру обставляла Клава, она не любила низких и легких современных кресел и столов на тонких ножках, считая их «хлипкими», и по ее указке хозяйственники с трудом добыли вышедшие из моды ореховые пузатые серванты, массивный стол, тяжелые стулья; Жарников в это не вмешивался, считал — не его заботы, хотя сам он с некоторых пор довольно ревниво следил за модой в одежде, старался не отстать от нее и, чтоб заказать костюм, уезжал в Свердловск.
Он оставил Нину в столовой и, попросив Фаину не тревожиться, сам накрыл на стол, добыв запасы из холодильника. Видя, как сидит Нина неловко, словно школьница, присевшая на краешек стула, вызванная в кабинет строгим завучем, он усмехнулся — уж очень это было не похоже на Нину. «Ничего, обвыкнется», — подумал он, разлил водку по рюмкам, приподнял свою, сказал:
— Ну что же, со свиданьицем.
Она тоже приподняла рюмку, хотела выпить, но не смогла.
— Я не могу, Миша, — беспомощно прошептала она, и впервые в ее глазах он увидел слезы.
— Да что ты, что с тобой? — потянулся он к ней.
— Я не могу, — прошептала она опять и повела вокруг головой, словно указывая на стены комнаты, и тогда Жарников понял, что происходит: эта худенькая женщина в светлых брючках, легкой кофточке была чужой среди этого устоявшегося, прочного уюта, устроенного рукой Клавы; тень жены Жарникова еще присутствовала здесь, она затаилась во всех углах и напоминала о себе женщине, давно ставшей близкой Жарникову, но не в этой жизни, ограниченной пространством квартиры, а в другой, более вольной и свободной. Нина чувствовала себя здесь как в мышеловке, она и сидела-то так, словно опасаясь, что сейчас кто-нибудь войдет и укажет ей на дверь, а она не сможет защититься, потому что перешла рубеж запретного. Поняв это, Жарников решил сразу взять круто.
— Ты мне нужна, — твердо сказал он. — Ты мне очень нужна. И плевать я на все остальное хотел. Быть нам вместе. И точка! — Он взял ее за руку.
Она посидела молча, потом проговорила тихо:
— Я лучше уйду.
— Нет! — резко ответил он и попытался ее обнять, но она отстранилась.
Как ни уговаривал он ее, чтоб преодолела она свою скованность, ничего не мог поделать, и тогда он сдался:
— Ладно, пойдем отсюда.
Они вышли из дому, двор был густо обсажен деревьями, за ними в вечернем воздухе перекликались ребячьи голоса; Нина постояла молча, облегченно вздохнула и растерянно улыбнулась.
— Ты меня извини, Миша… Но это как-то выше меня. Там у тебя все чужое. Я ведь тебя другим знаю.