— Повезло тебе. В Благовещенск на три дня улетаю. Вернусь — встречай.
Тут-то она и решила: «Уеду. Не совсем, в отпуск. На другой стройке все надо начинать сызнова. Обрети-ка заново и почет, и хороший заработок…»
В отпуске можно гулять два месяца. В постройкоме висит объявление: есть путевки в Болгарию, на Золотые Пески. Дорого, но постройком скидку дает. Да что деньги! Не солить. Месяц в Болгарии, а там можно по России поездить, города посмотреть. Два месяца — срок. Может, забудет, а нет — другим путем образуется.
Оформляли долго, ушла неделя. Говорили — и так поблажка, обычно — месяц, но тут путевка горит, и человек она известный. Лететь в Москву, а там — группой.
Был чистый день, когда собиралась улетать. В деревянном голубом домике аэропорта буфет. Набились общежитские подружки. Купила две бутылки шампанского. Смеялись, завидовали. Пришел самолет. Вышли на зеленое поле. В синем мареве серые горы. Залюбовалась. За спиной баском:
— Будем попутчиками.
Оглянулась — Николай. Кто-то из девчат фыркнул, спросил:
— Тоже в Болгарию?
— Нет, я тут канаты обрубил. На запад переселяюсь.
Посмотрел на Веру, сказал со значением:
— Дорога длинная, в пути обсудим.
Ей стало весело. Подумала: «Если он за мной, то и верх теперь мой. Я хозяйка».
Люди шумели, аплодировали, несколько голосов истошно вопили: «Бис!» Андрей стоял, держась за штырь микрофона, он был сейчас не подвластен самому себе, словно за него кем-то со стороны был сделан выбор: его заставили сесть в машину, привезли в клуб, вытолкнули на сцену, и чтобы отгородить себя от зала, он отдался силе памяти, где хранились многажды повторяемые слова и жесты; мысли же и чувства находились в ином измерении, они не объединялись с его поступками, движения координировались как бы отдаленным от них механизмом.
Ночью он позвонил домой и узнал от тетки: они не дождались его, ждать было нельзя, и мать похоронили, тетка говорила, что все устроилось хорошо, нашлись добрые люди и для матери отвели участок на кладбище в городе, на Васильевском острове, а это нелегко, хоронят больше на дальних окраинах, и еще она говорила о том, что сейчас в их комнате на Одиннадцатой линии собрались мамины старые подружки; она все время всхлипывала, в трубке булькало, и ему казалось — у самого уха шевелились ее мокрые губы. Ему не трудно было представить, как они там сидят, старые женщины, в их большой комнате с потрескавшимся лепным потолком, за круглым столом: их соседка Надежда Степановна, худая, костлявая, с неловкими, сутулыми плечами, с некрасивым ртом — зубы ее были испорчены цингой, только глаза сохранили свой пронзительный черный блеск; две актрисы, вышедшие на пенсию, а может быть, и еще кто-нибудь, — сидят молча, с замкнутыми лицами, и каждая думает о своем; их молчаливое сидение будет длиться до тех пор, пока кто-нибудь не вздохнет и не скажет: «Пора», — и тогда они наденут, помогая друг другу, поношенные плащи и молчаливо разбредутся. Это представить было можно, другое не умещалось в сознании: матери там нет, среди этих женщин, которые любили собираться у них дома по праздникам.