И твердо решил он, подъезжая, остановиться именно в этом селе, спросить Елисея и как-нибудь устроить через него так, чтобы дальше не ехать. В крайнем случае бросить машину, и бежать на задворки, и спрятаться там где-нибудь в риге или на гумнах. Кстати, шепнуть кому-нибудь, если даже и не попадется Елисей, что это бегут комиссары и везут с собой уйму денег.
И так показался ему правилен и неотложен этот план, что он даже название этого села вспомнил и сам сказал латышу:
- Бешурань!
И, когда переспросил латыш, не понявши, повторил это слово выразительно и раздельно:
- Бе-шу-рань!
Латыш сказал:
- У меня в этом селе один старый знакомый есть.
Грузин недоуменно поглядел на него сквозь сетку консервов.
- Еще хорошо!.. Мене тоже один старик тут есть: Элисей звать.
И в улицу села въехал он бодро, шаря кругом глазами.
Странно непохоже было это село на те мирные деревни, мимо которых они проехали.
Народ оживленно толпился на улице, хотя день был будний. Сидевшие в каретке встревоженно переглянулись и крепче зажали в руках свои револьверы, и такое было идущее из глубины каждого тела острое желанье как можно скорее промчаться через улицу села, в степь, что все невольно наклонились вперед и сжались, точно скакали верхами. Все глаза спрашивали, каждая пара другую пару, - и немой вопрос был понятен: уж не бунт ли тут против Советской власти? Или, может быть, здесь разъезд белых?
- Свадьба? - спросил рязанца студент.
- Не должно быть, - ответил рязанец.
- Мы погибли! - чуть шевельнул губами еврей.
Улица была не из широких, и народ, столпясь в середине, запрудил ее: красное, белое, защитное...
- Звони! - крикнул грузину латыш.
Грузин нажал резину и замедлил ход.
Сигнал машины показался всем придушенно хриплым, совсем бессильно слабым, как лай старого ожиревшего мопса. Пааташвили сдернул консервы и сунул в карман.
- Полный ход! - крикнул сзади студент.
- Ходу, - приказал латыш.
- Какой "ходу"? Народ давить? - И навстречу требующим глазам латыша поднялись решившие глаза грузика. Он еще дергал что-то правой рукой и давил резиновый шарик левой, но машина уже тащилась, вздрагивая, и шипя стала вдруг шагах в пяти от толпы, и ловко, как кошка, выпрыгнул Пааташвили перед тем, как ей стать, и кинулся в толпу, пряча голову в плечи, корпусом вперед.
Момент был слишком долгожданный для кожаного человечка и слишком неожиданный для остальных, даже для латыша рядом. Он выскочил было за ним и поднял наган, но мысль опередила нажим курка: стрелять в шофера - стрелять в толпу... А в толпе человек двести.