. Спустя еще пару лет рецензенты «Моби Дика» уже дружно опознают многозвучие и саморефлексивность романного повествования как «фирменную» авторскую стратегию, в чем будут, разумеется, правы. Очевидно, таким образом, что принципы рискованной эстетической игры, предложенной романистом, были оценены и восприняты аудиторией, хотя поддержаны ею только частично. Вкус реальной демократии разошелся здесь с императивами демократии «радикальной» — по Мелвиллу, в принципе несовместимой со здравым («общим») смыслом. И хотя распродажа тиража «Марди» шла лишь немногим хуже, чем исключительно успешного «Тайпи», да и «Моби Дик» в коммерческом отношении был достаточно успешен, — Мелвилла преследовало ощущение коммуникативного провала. Контакт с публикой, выступавшей источником противоречивых сигналов, его самого чем дальше, тем меньше удовлетворял. С конца 1850-х годов он перестает печататься и вскоре оказывается почти забыт. «Возрождение» Мелвилла произойдет спустя полвека, в 1920-х годах. Считается, что его выбрала в предшественники новая, модернистская литературная мода, и это, конечно же, верно. Но так же верно и то, что в течение полувека уже без всяких усилий со стороны автора его «вредная» книга (wicked book — так сам Мелвилл охарактеризовал «Моби Дика») продолжала работу по вовлечению читателя в трудный вид взаимодействия — постепенно создавала себе аудиторию. И в том великолепно преуспела.
Опыт ограниченности: «Госпожа Бовари» Гюстава Флобера
Наш дух не может быть удовлетворен, пока не добьется от себя ясного анализа того, что было им бессознательно произведено, или живого воссоздания того, что он перед тем терпеливо анализировал.
Марсель Пруст[310]
Понятие «буржуазности» у Флобера ассоциируется столько же с определенностью социального слоя, сколько с ограниченностью, которой отмечена человеческая жизнь вообще, хотя современная — особенно явно. Убожество духа торжествующе растекается, размазывается по лицу жизни, распространяясь даже на критиков, которые незаметно для себя — как правило, за недостатком самоиронии — оказываются «типичными представителями», если не апологетами критикуемого. Противоречивость обнаруживается, конечно, и в самом Флобере: его программной антибуржуазности (слово «буржуазофоб» он использовал иногда как вариант подписи) сопутствовал более чем буржуазный вкус — например, к обустроенности, упорядоченности быта, к дисциплине профессионального труда, — да и самый его снобизм в отношении буржуа, в сущности, буржуазен.
В качестве тотальной характеристики человеческой жизни, как синоним ее предельности, конечности, граничности «буржуазность» вызывает у Флобера сложную реакцию: в ней соединяются острое неприятие и любопытство, а временами едва ли не сочувствие. Глупо страдать по поводу несоответствия воображаемому совершенству, но абстрагироваться от этого источника страданий значило бы стать «еще глупее птиц»