: переживание, кому-то принадлежащее и в то же время не принадлежащее никому, может «примерить» кто угодно. Оно лишено заведомой ценности, но и потенциально бесценно.
Производству сходного эффекта служат в прозе Флобера речевые и образные клише. Они присутствуют — в изобилии — в прямой или косвенной речи персонажей (нередко, но далеко не всегда выделенные курсивом), и присутствие их естественно воспринимается читателем как симптом личной ограниченности говорящего. Клише, однако, расползаются также и в речь, которую трудно назвать иначе, как авторской (описания, психологические характеристики и т. д.), и функция их в этом случае становится трудноопределимой. «Общие места» служат одновременно знаками отчуждения и взаимоопознания, точками встречи-единения с читателем и ироническими ловушками, для него же коварно расставленными. Под иными из самоочевидностей, которые вещает «безупречно пошлый» Оме, могли бы подписаться и автор, и читатель, тем самым признав: «…это я». И уже от нас зависит, сопроводить ли это признание невидимым знаком изумленного восклицания, скептического вопроса или еще каким-то, менее однозначным и потому не предусмотренным правилами письма.
Ирония и эмпатия, логически как будто бы исключают друг друга, но у Флобера они друг друга предполагают. Этому психологическому парадоксу сопутствует этический: безразличие-равнодушие подчеркнутого объективизма и пристальность внимания-милосердия также неразрывны. Контрастные состояния духа соединяются путем тонкой диффузии, «на молекулярном уровне», как если бы то были запахи — например, клопов и сандалового масла, лимонных деревьев и трупов[323]. «Атмосферность» понимания — или квазипонимания? — выступает альтернативой самоуверенности знания.
Глупые вещи
В качестве вещественного аналога современного оглупления у Флобера часто фигурируют товары современного производства, вроде экономических печек или макинтошей. Глупы эти вещи исключительно потому, что предполагают к себе чисто практическое, буднично-потребительское отношение, а противоположностью им представляются объекты, свободные от функциональности, нередко ассоциируемые с воображаемым прошлым, — пурпурные одежды, диваны, кресла, канделябры… Перечисления подобных экзотических объектов, возникающие порой в письмах Флобера, напоминают мечтания Эммы Бовари, и это неожиданное сходство выразительно само по себе. Секрет действия, которое вещи или образы вещей на нас производят, — отнюдь не в них самих; даже драгоценности, связанные происхождением с далекими эпохами или странами, не гарантированы от бедной, плоской одномерности восприятия. И наоборот.