.
Повседневное занятие, обессмысленное автоматизмом зеркального отражения, не заключает в себе смешного, но необъяснимым, неотразимым образом («не могу не смеяться») переживается как источник комизма. Также и в разбираемой нами сцене: грубый смех превосходства замыкает круг глупости, но одновременно — в силу нелепой, никак не мотивированной экстатичности («класс грохотал, гоготал, топотал») — означает возможный прорыв вовне.
Ближайшей параллелью вступительному эпизоду «Госпожи Бовари» может служить финал «Воспитания чувств», где Фредерик и Делорье итожат свои неудачные жизни и вспоминают, как в ранней юности решились посетить заведение «Турчанки»: смущение подростков, вооружившихся букетом садовых цветов, вызвало у проституток гомерический смех. Этот случай приятели восстанавливают в памяти «в величайших подробностях» — он бесконечно дорог им, и читателю предоставлено гадать: почему? Обе сцены занимают каждая в своем произведении граничное положение (в начале и в конце), да и в смысловом отношении буквально связаны с ситуацией границы — переступанием порога школьного класса или публичного дома. Их выделенность загадочна и служит ключом к еще большей загадке. Столкновение неопытности с плоской предрассудочностью, то есть одного вида ограниченности с другим — что это, как не прообраз и одновременно резюме жизни «глупой», то есть прожитой, но не реализованной, не осмысленной, не обращенной в опыт? Такой остается, в значительной своей части, почти любая человеческая жизнь[319]. Но зато любой ее эпизод способен в принципе стать ценностью: предел преобразуем в возможность, скудость — в богатство, однозначность — в неисчерпаемость. Это, может быть, самое удивительное из переживаний, которыми сопровождается чтение прозы Флобера.
В случаях, когда пределом оказывается другой человек, этот эффект достигается использованием несобственно прямой речи[320]. В течении объективного повествования не возникает ни малейшего перебоя, и все же присутствие «чьего-то еще» видения, голоса, интонации становится ощутимо. С виртуальными личностями, рождавшимися под его пером, писатель выяснял отношения, можно сказать, наощупь, на уровне фразы, каждой в отдельности[321], и к подобной же уважительной настороженности приглашал читателя. Для начала нужно «всего лишь» заметить зазор между (воображаемой) перспективой восприятия персонажа и речевой жестикуляцией рассказчика, передающего это восприятие. Так создается специфический эффект, который американский литературовед Д. Лакапра предложил назвать «карнавализацией»