А теперь представьте, что вы просыпаетесь однажды утром все в том же огромном доме, только комнаты с голосами все исчезли. Будто их и не было. Теперь во всем доме нет такого места, где голоса рассказывали бы вам обо всем всеми возможными способами. Вам негде услышать голоса то смешные, то печальные, то грубые и мелодичные разом. Выхода из дома нет, как и прежде. Только теперь это обстоятельство начинает казаться невыносимым. Вы заглядываете в глаза людям, которых встречаете в коридорах, — родственникам, возлюбленным, друзьям, коллегам, незнакомцам, разбойникам, священникам. В их глазах читается один вопрос. Как нам отсюда выбраться? Теперь ясно, что дом — тюрьма. Люди начинают кричать, биться о стены. Появляется вооруженная охрана. Дом начинает трясти. И вы не просыпаетесь. Вы просто уже не спите.
Литература — единственное место в любом обществе, где, в потаенности нашего сознания, мы можем слышать голоса, рассказывающие обо всем всеми возможными способами. Это привилегированное место действия охраняется и сохраняется не потому, что писатели хотят для себя абсолютной свободы — говорить и делать что угодно. А потому, что всем нам, читателям и писателям, простым гражданам, генералам и святым нужна эта незаметная комнатушка. Нет нужды называть ее священной, но нужно помнить о ее необходимости.
Салман Рушди[358]
То, что понятие «литература» в Европе в XVIII веке получило новое смысловое наполнение и новую культурную функцию, — предмет достигнутого на сегодня консенсуса. Сам по себе сдвиг нельзя не заметить, но природу его, одновременно эстетическую и социальную, трудно объяснить. Одну из версий объяснения мы и попробовали развить, выведя на авансцену проблематичную фигуру «буржуазного читателя».
Литературная речь европейского «буржуазного века» обращена к новому «идеалу» тотальной взаимообмениваемости, светскости, широко понятой прагматичности, демократического эгалитаризма. При этом она осуществляла работу ничем не заменимую и высоко востребованную, в отсутствие даже явного общественного запроса. Овнешняя и публикуя, посредством рефлексивно используемого слова, индивидуальный опыт, осознавая его в качестве предмета и продукта обмена, буржуа осваивали область, промежуточную между властными государственными структурами и частной жизнью индивида. Становлению публичной сферы — с присущей ей гибкостью, множественностью представленных в ней логик, изощренной самокритичностью и т. д. — способствовало, конечно, интенсивное развитие рынка. Но рыночный эффект сам по себе двойствен