).
О своих «Лирических балладах» молодые авторы сообщали читателю, что тексты эти частично основаны на местной истории, частично на их собственном личном опыте, а частично вымышлены. В принципе тематика и сюжеты были более чем характерны для современной им газетно-журнальной продукции — истории о брошенных женщинах, осиротелых отцах, рыдающих матерях, потерявшихся детях и т. д. Но сюжетность в данном случае довольно второстепенна, сравнительно с непомерным вниманием к частностям пережитого, микроскопическим «происшествиям обыденной жизни» (incidents of common life). Чем она оправдана? Теми ассоциациями, пояснял Вордсворт, которые любой человек формирует особенно легко и обильно в состоянии волнения, пробужденности чувств. А это, в свою очередь, — аргумент в пользу потенциальной поэтичности даже самой банальной, вульгарной прозы: плачет поэзия не ангельскими, а человеческими слезами, в ней, как и в прозе, «течет одна и та же человеческая кровь»[169].
Избранная молодым поэтом стратегия не лишена, конечно, рисков. Стоит лишь отбросить рифму и размер, и баллада превратится в рассказ «ни о чем»… Не балансирует ли поэзия на грани саморазрушения?
Язык «элементарного чувства»
Чувства простейшие, слабоосознаваемые и предполагаемо стихийные (elementary) интересуют Вордсворта своей, во-первых, невыразимостью и, во-вторых, универсальной передаваемостью, коммуникативностью. Все живое, одушевленное и даже неодушевленное, обладает способностью отзываться на воздействие, то есть чувствовать (meanest thing… feels), хотя один только человек умеет ценить и использовать эту способность как стимул к сложным трансформациям смысла. Самое бедное впечатление, став фокусом особого рода внимания, может предстать богатым, как пыльный камешек, будучи увлажнен, — самоцветом. Именно чувство, переживание сообщает притягательность объекту или ситуации — отнюдь не наоборот. И именно на основе бережного внимания к транслируемому чувству в лирике Вордсворта возникает пестрое, демократически-странноприимное (и тем шокировавшее современников) сообщество, в которое входят на равных социальные антиподы, к примеру поэт и дремуче-невежественный крестьянин.
«Я хочу, чтобы мой читатель общался с человеком из плоти и крови, и убежден, что таким образом вызову у него интерес»[170], — делая это заявление по поводу «Лирических баллад», Вордсворт не уточняет, кто, собственно, этот «человек» — он сам? его лирический герой? герой балладного повествования? В том-то, по-видимому, и соль, что действие происходит на подвижной границе сознаний — в точках их неожиданного соприкосновения, сочувственно-симпатического проникновения одного в другое. Лирический герой баллад часто предстает в роли путника, путешественника: он не принадлежит тем местам, о которых пишет, а скорее наблюдает жизнь, присматривается к ней и прислушивается. Со многими из собеседников (нищими, бродягами, детьми, стариками) его объединяет относительная маргинальность. В то же время и читатель ощущает свою «другость», но также и странную близость по отношению к этим людям, простым, малоразговорчивым или совсем бессловесным, уж точно не читающим книг. Переживание дистанции в сочетании с внезапно возникающей интимностью сопереживания как раз и становится источником самых интересных эстетических эффектов.