«Вам, язычникам, говорю я это! Именно потому что я - апостол язычников, я ищу честь моего служения в том, чтобы сделать моих по плоти ревнивыми и спасти некоторых из них». «Внешние», именно они, должны слышать и осознать все это. Они оправданы через бедствие и вину церкви. Момент отвержения «внутренних» есть момент их вечного избрания. То, что судит Израиль - единая слава Бога, то и спасает их, спасает в абсолютной, почти никогда не могущей быть оправданной или приукрашенной наготе их почти нехарактерной принадлежности к миру, спасает их в абсолютной человеческой слабости, которая не есть основание для выдвижения серьезных претензий. Их апостол - Павел, именно к ним он обращает Евангелие, ибо для него их нагота и слабость - это образ наготы и бедности стоящих перед Богом и оправданных Богом людей в противоположность к другому человеку, который именно в здоровой полноте его собственной праведности не стоит перед Богом, не может быть оправдан. Но именно это удерживает Павла в Израиле, снова и снова возвращает его к Израилю, вынуждает его, как, конечно, верно описывает Лука, всегда начинать свое благовестие в Израиле. Нагота, в которой находится «язычник» и которая в контрасте к полноте Израиля означает его открытость для Бога, именно поэтому означает именно то положение, в котором человек вообще (в том числе и Израиль) находится по отношению к Богу, означает ту точку, где по ту сторону его собственной праведности, которая есть его суд, и Израиль принимает во внимание божественное «все же!» прощения. И наоборот, откуда мы можем знать, что прощение - это потусторонний смысл человеческой наготы чад мира, если не оттуда, где в истощении последней, высшей, религиозной возможности человека познан смысл его (и каждого человека) положения в Боге? Откуда-то иначе, кроме как из капитулирующей церкви, миру действительно еще никогда не проповедовалось прощение. То есть если мир, с одной стороны, - это зеркало, в котором церковь должна узнать себя, смиряясь и обретая надежду, то и церковь, с другой стороны, - это зеркало, без которого мир не мог бы познать себя в своем отношении к Богу. При этом снова необходимо вспомнить, что «церковь» и «мир» здесь необходимо понимать не как исторические, но как диалектические величины. Словно железной скрепкой, церковь и мир соединены бесконечным качественным различием между Богом и человеком, которое в первом случае означает отвержение человека, во втором - его избрание, но, однако, делает абсолютно невозможным распад людей на две соответствующие группы. Если церкви нравятся одни люди, а другие беспокоят ее и вызывают ее «ревность», то эти другие могут познать свою инаковость лишь в том, что оправдывает и первых. Это не замедлит «спасти» «некоторых» из них, вырвать из состояния ожесточения в знак того, что спасение, а не проклятие, есть их общее вечное будущее. «Апостол язычников» не был бы посланником Иисуса Христа, если бы он не обращался к язычнику в иудее, как и к язычнику в язычнике. И язычник не был бы избранником Божьим, если бы он хотел сохранить то положение вещей, когда иудей как таковой отвергнут, когда церковь окончена.