В историософской схеме Сташица бросаются в глаза, прежде всего, три момента: (а) движущей силой прогресса здесь является не столько развитие знаний (как, например, у Кондорсе), сколько развитие общественных, хозяйственных и политических отношений; (б) изменения этих отношений находятся в зависимости от конфликтов и борьбы между группами; (в) категория естественного состояния теряет все признаки идеализации, становясь попросту определением самой ранней фазы развития истории человечества.
Концепция Коллонтая была несравнимо менее разработанной, но с некоторых точек зрения представляется весьма любопытной. Автор этот написал также «Физическо-моральный порядок» (1810) – труд, отсылающий к французским физиократам и являющийся одним из наиболее ярких примеров неисторического подхода к социальной проблематике. Упомянутый ранее «Критический разбор» был – как справедливо заметил Хенрик Хинц – «попыткой включения истории в такую картину человеческого мира, которая, казалось, историю именно исключала»[351]. Отмечая контраст между мнимым естественным порядком и наблюдаемым миром, Коллонтай не нашел иного выхода, как принять гипотезу потопа, который отделяет во времени человечество, жившее в соответствии с законами природы, от человечества, которое отошло от предписаний естественного права. Эта конструкция, – как подчеркивает Хинц, – была оправданием истории как «практически единственной человеческой реальности»[352].
Как Сташиц, так и Коллонтай, естественно, занимались типичной для эпохи «философской историей», а значит, не вышли за границы идеи единого «рода человеческого», за которыми начиналась история конкретных обществ.
Давая этому разделу название «На пороге Нового времени», мы имели в виду, во-первых, то, что общественная мысль Просвещения возникла до формирования модерного общества, во-вторых, что она содержала предчувствие многих его проблем и дилемм, а также несла характерную для него веру в разум и прогресс. Мы неоднократно будем иметь возможность убедиться в том, в насколько широком плане эта мысль была подготовкой следующего столетия даже тогда, когда ее наследие подвергалось тотальному сомнению. Однако нельзя не заметить, что между XVIII и XIX веками наблюдается явное нарушение преемственности. Исайя Берлин даже утверждал, что в это время имел место один из глубочайших переломов в истории европейской мысли и пророками новой эпохи являются только Кант и Гердер[353]. Такая позиция может быть оправдана, если – как сделал это Берлин – сосредоточить внимание на романтизме, не принимая во внимание той роли, какую в XIX веке играл позитивизм – несравненно более близкий просвещенческой традиции. Не вдаваясь в дискуссию на тему духовного облика этого столетия, можно утверждать, что в процессе развития социологической мысли именно позитивизм оказался самым важным. Поэтому историк социологии не должен преувеличивать значение «романтической революции».