— В партийную организацию поступило заявление, — сказал он и полез было в сумку за этим заявлением, потом улыбнулся, махнул рукой. — Сам заявит. Кто рекомендующие?
— Командир отряда, краснофлотец Федюшин и я, — ответил парторг второй роты Резвов.
— Ясно. Пожалуйста, товарищ Ишутин.
— Нам сказали, что завтра бой, — начал Ишутин. — Вообще, может, страшно будет, как знать? А если примут в партию, у меня не будет права… И вообще… У меня отец коммунист, старший брат тоже…
— Все?
— Все, товарищ политрук.
— Вопросы?
Самым въедливым дознавателем оказался парторг второй роты Резвов. Для начала он спокойно поинтересовался, в порядке ли у Ишутина ноги. Он прекрасно знал, что ноги у Ишутина обморожены, и этот вопрос рассердившийся Ишутин не мог расценить иначе, как ехидство. Будь он с Резвовым один на один, он бы по-дружески сказал ему пару крепких слов. Знал это парторг, потому и приберег вопрос для бюро. Пришлось ответить, что ноги не совсем в порядке. Последовал еще вопрос, по каверзности не уступавший первому. Резвов спросил, как это бывалый, опытный краснофлотец умудрился обморозиться, словно был захудалым салажонком. Ничто не могло так задеть Ишутина за живое, как уподобление салажонку. И опять он не мог толком отбрить Резвова, потому что разговор шел официальный. Мрачно, нехотя ответил Ишутин, что проявил халатность. И на этом Резвов не успокоился. Ничего Ишутину не оставалось, как сознаться: ноги обморозил по той причине, что были малы ботинки. Больше ничего добавлять не хотел. За него сказал Резвов. Ботинки Ишутину и вправду стали малы, но лишь… со вчерашнего вечера. Что за чудо с ними вышло? Не мороз ли ужал их? Ишутин может и на мороз взвалить вину, его только слушай. А вины-то, по правде говоря, и не было. Есть во второй роте такой краснофлотец по фамилии Рьян. Форсить мастер, а службу за него другие неси. Вечером вчера как ударил мороз, так Рьян и заплясал. Этот форсун, оказывается, выбрал себе ботинки, которые с одним простым носком едва наденешь. Это чтоб нога выглядела изящно. Остальное ясно без слов: сердобольный Ишутин снял свои ботинки, отдал Рьяну, а его недомерки взял себе. Вот и поплатился. За сердобольность. А кто для отряда нужнее: разгильдяй Рьян или классный пулеметчик Ишутин? Вроде бы и нет вины у комсомольца Ишутина — за собственное добро пострадал, а делу вред.
— Вред мне, а не делу, — возразил Ишутин. — Я был в строю и буду в строю. Вопрос не стоит выеденного яйца, нечего его мусолить.
Пока Ишутин говорил, на него неотрывно смотрели улыбчиво-дотошные глаза Прокофьева. Было видно, что пострадавший пулеметчик по душе пришелся партийному секретарю. Может быть, поэтому и нахмурился Прокофьев при его последних словах: от хорошего человека не хотелось слышать опрометчивых высказываний. Вздохнул Прокофьев и сказал, что очень просто и легко принадлежать только себе. Сам себе голова, сам хозяин, что хочу, то и делаю… Легко, но бесплодно. Пустоцвет. Низшая организация сознания… А коммунист на то и коммунист, чтоб быть в ответе за все дела на земле. И не по долгу — по совести, по сердцу. С такой психологией человек всегда будет держать себя на «товсь». Он не дрогнет перед врагом, хотя, возможно, и будет испытывать страх. Он пересилит страх. Он не обморозит ноги перед важным боем, хотя на дворе может быть трескучий мороз, а на ногах тесная обувь. Не обморозит, потому что будет готов к любой неожиданности. Потому что знает: без него отряд не может воевать в полную силу… Ишутин не такой еще человек, но уже на подступах. Пожалуй, даже на ближних. Принадлежность к партии во многом поможет ему и ко многому обяжет.