Снова у камина забросил внутрь аннулированный паспорт, потрепанную адресную книжку, добавил смятую бумагу, смятые снимки, где сворачивались и чернели однообразные ландшафты, проблески впадин, выступов, добавил колотое ясеневое полено из медной подставки и откинулся в кресле, скручивая новую сигарету, со стаканом у локтя, раскрывая мягкую обложку тонкой книги на странице 207, заложенной полоской бумаги, списком, набросанным открытым и размашистым почерком, молоко, бумажные полотенца, «Тампакс», луковки тюльпана, который смял и зашвырнул в пламя перед тем, как начал Я не доверял романтике. Впрочем, смотрите, как я ей уступил.
Человек, полагаю, борется, лишь когда надеется, когда имеет собственное представление о порядке, когда уверенно ощущает некую связь меж землёй, по которой ходит, и самим собой. У меня же было представление о беспорядке, какой не под силу исправить ни одному человеку. У меня было ощущение неправильности, начиная с неподвижности того утра возвра…[107] пока из кухни в комнату вваливались аккорды концерта ре-мажор Баха и размещались вокруг, будто мебель.
Она откинулась на кровать, словно никогда её не покидала, сырая простыня остыла и отпала, пальцы ног поджались в озорстве солнечного света сквозь деревья на улице, и соски отвердели, пока ладонь прошла по груди к колену, что поднялось для её поисков, медленно соскользнула твёрдыми кромками ногтей к поднимавшемуся провалу и теплу дыхания, что держалось в ворсистом затишье ног, распавшихся широко, резко, от звука её собственного голоса. — Поразительно быть живой, правда… метнув руку назад завладеть белизной груди — В смысле, если представишь себе всех мертвецов? А потом, резко на локте, — это правда, то что ты сказал вчера вечером? как болел малярией? Но каким бы ни был ответ, он затерялся в мягкости её груди, где раскрылись его губы, а язык — стой… Она отстранила его лицо, хлопотала кончиком пальца у него под глазом — просто, не шевелись…
— Что ты, ай!
— Нет это просто, не шевелись это просто прыщик… наклонившись, сморщив глаза в клинической сосредоточенности, резкий укол ногтя и — всё. Больно?
— Просто неожиданно, что…
— Стой ещё один… но он удержал её запястье в обороте, опустившем её на подушку, рука снова собрала её грудь, а его губы — странный сон, правда? Она прижала его лицо к своему, — но как и всегда, если они о смерти, в смысле когда в них кто-то умирает и ты даже не знаешь кто? Её пальцы огладили лоб, твёрдую скулу, твёрдую линию подбородка, с вожделением прижавшегося к её груди, — когда он читал мне вслух и я думала что все книги о нём и что он вовсе не читает. «Гекльберри Финн», «Зов предков», те рассказы Киплинга и та книга про индейца, последнего индейца? Он просто листал страницы и рассказывал как сам хотел. О себе. Книги всегда были о нём… и прикосновение её пальцев стало твёрже, твёрдым, как обведённые ими черты лица — наверняка и это о нём, тот сон. Как думаешь?