— Не любишь, не любишь…
— Катя, остановись! Что ты делаешь? — кричит Иван Макарович, и бежит за ней, и ловит ее, но вместо Кати в руках у него оказывается большая скользкая рыбина, похожая на сома. У рыбины длинные, закрученные, как спираль, усы. Иван Макарович хочет удержать сома, но он скользит в его руках, извивается, как уж, и вдруг, широко разинув свой беззубый, весь в болотной тине рог, шипит:
— Шашни, шашни, шашни…
Но тут появляется Вера Сергеевна, Вера. Она стоит на берегу, держа в руках корзину с грибами, улыбается.
— Неправда, — говорит она, — это не шашни, это любовь. Как у Ивана Лисиченка. Ты ведь тоже Иван. Ваня. Ванечка…
Она подходит к нему, обнимает, целует в губы, и он летит куда-то в бездну…
— Больной, больной… К вам пришли…
Иван Макарович открыл глаза и рядом с сестричкой, разбудившей его, увидел Надежду. Лицо у нее было помятое, некрасивое, глаза опухшие.
— Ваня, голубчик ты мой! Что ж ты наделал, а? — заплакала она.
— Перестань! — поморщился он. — На улице и так сыро…
— Наоборот, солнышко, — всхлипнула Надежда, — а ты тут лежишь…
— Да это меня Костя по блату держит, — попытался отшутиться Иван Макарович. — Помнишь Костю Болотного?
Но она будто не слышала его, выкладывала принесенное:
— Вот свежего медку тебе принесла. Мед от всех болезней…
— Но зачем столько?
— Ешь, голубчик мой. Поправляйся. А это вот малины баночка. Катька насобирала — чуть свет встала и в лес…
— Как в колхозе-то дела? — поинтересовался он.
Надежда начала про дела в колхозе, про лен, про картошку, но постепенно опять перешла на него. Дескать, все за него волнуются, переживают, а Семен Дмитриевич даже подвез ее до самой больницы на своей машине. Вон там стоит, дожидается.
— Так что болей на здоровье, ни о чем не беспокойся, — заключила она, — отдохни хоть здесь.
— Здесь отдохнешь…
— Глупой, глупой, — журила она его, расставляя на тумбочке гостинцы, — все носишься с темна до темна, силушку свою укладаешь. И все мало, мало. Все давай, давай. Когда скажут: «Хватит, Иван Макарович, на всех угробляться. Поживи чуток для себя». Никогда не скажут. Не дождешься.
— Скажут, когда на пенсию будут отправлять.
— Вот-вот, на пенсию. А жить когда?
— Что ты называешь жизнью? — Иван Макарович взял жену за руку, усадил рядом с собой на кровать. — Погоди, не суетись, поговорить надо.
— О чем? — словно испугалась она.
— О нас с тобой.
Она отвернулась от него, глухо произнесла:
— Не надо, Ваня. Сейчас ни к чему. Зачем себя тревожить? Выздоровеешь, тогда уж…
— Нет, лучше уж сразу. — Он замолчал, и тихо стало в палате, лишь жужжала где-то муха, запутавшись в паутине. — Не хотел я тебя огорчать, да, видно, придется. Понимаешь…