Долго стояла Фрося, глядя вслед уехавшей машине, скорбно уронив вдоль тела бессильные руки, а в ушах все стоял жалобный мык Звездочки.
На этот раз тоже бычков не хватило, пришлось отдать трех телочек. Фрося и с телятника ушла: пусть Глаша отдает кого хочет, кого не жалко.
Подождав немного, Фрося вернулась в хлев, смотрит: кого нету? Мамушки мои, самых любимых: Сиреньки, Белочки и Неугомонки. Кинулась к зоотехнику — отбивать, а тут возле машины Оксану увидела. Стоит, насупилась, глазенками так и стреляет по сторонам, но молчит, будто в рот воды набрала.
— Ты чего это сюда заявилась? Дома мало гульни? Я кому сказала не отлучаться от дома!
Подняла Фрося хворостину, замахнулась на Оксанку, а ударить не ударила: рука не поднялась на бедолажную. А та взглянула на нее, да так зло… Но ничего не сказала, зашагала прочь. Только отметила Фрося: походка у нее какая-то странная — ковыляющая. Не детская, а старушечья.
И Глафира подтвердила:
— Не жилец она на белом свете. Уж больно умна. Не по возрасту.
Рассердилась Фрося на Глафиру, три дня не разговаривала. А та уже забыла про Оксанку — невдомек ей, в чем дело.
— Подруг, ты чего? Какая муха укусила? Аль снова с мужиком поскандалила?
После уборки навоза Глафира села передохнуть, платок на коленях разгладила.
— То ли дело одной жить, — похвасталась она, — когда ушла, когда пришла, — никто не упрекнет, никто в глаза не тыкнет. Гони ты его в шею, растудыктного! Теперь не то, что бывалыча: дрова не нужны, косить тоже не для кого, так что без мужика бабе сейчас жить можно. Живи и песни пой. А хочешь — плачь. Никто тебе не указчик.
— А как же дети? — спросила Фрося. — Без отца как воспитывать?
— Ты думаешь — лучше, чтоб они все видели? Кошка с собакой и то лучше живут, чем вы с Васькой.
— Если б сам ушел… Не могу грех на душу взять. Еще застрелится.
— Кто? Васька? Гляди, один такой застрелился. А ты мучайся…
Честно признаться, не так уж она и мучилась. Некогда было. Если не на ферме, то дома работы невпроворот. Огород засевать, картошку сажать. Хорошо хоть дети не лодыри. Юля гряды загребла. Гаврош огурцы посеял.
За огурцы Фрося ему внушение сделала:
— Огурцы надо сеять на Пахома.
— А когда твой Пахом? — спросила Юля.
— Не знаю. Кажется, в пятницу.
— Вот видишь, мать, — сказал Гаврош, — сама не знаешь, а возникаешь.
— Что ты сказал? — ужаснулась Фрося. — Возникаю?
— Все так говорят. Чего особенного?
— Пусть говорят, а ты не смей! Ишь, придумали: «Не возникай». Я тебе возникну!
— Ага, к самой прицепилось! — смеялся Гаврош.
Дети вели себя с ней как с ровней, никакого уважения, а то еще и подсмеивались — свысока: