— Левей! Левей! А теперь правей! Да левей же, я говорю!
Лехе нестерпимо захотелось крикнуть в эту трубу, а он, сам не сознавая того, подходил все ближе и ближе к бородатому.
— Кто это? — спросил он у шофера.
— Режиссер.
Яша еще был под хмельком, но держался прямо.
— А зачем он в трубу кричит?
— Чтоб все видели, что он тут главный.
Это и без трубы было видно, по одной бороде, но Леха промолчал, решил поглядеть, что дальше будет. А дальше как грохнет что-то, как задымит, и тут над своей головой он услышал голос. Не голос, а рев:
— Мальчик, мальчик, чей мальчик? Уберите к чертовой бабушке! Хотя — стоп! Верный кадр.
Режиссер подбежал к Лехе, оглядел его с головы до ног, даже зачем-то в ухо ему подул, приказал:
— Загримировать! Одеть сиротой! Живо!
Лехе даже смешно стало. Он хотел сказать режиссеру, что он вовсе не сирота, у него и отец, и мать есть, и Натка, и Галина, и тетя Алиса, и дед Егорыч, но ничего этого не успел, потому что чьи-то быстрые цепкие руки подхватили его, содрали с него рубашку, штаны, вместо них какие-то лохмотья надели и еще сажей лицо вымазали. Леха отбивался как мог, а режиссер кричал:
— Хорошо, хорошо! Вот это натура!
И, когда Леху одели, приказал:
— Плачь! Леха засмеялся.
— Что я — дурак?
— Плачь, плачь, — сказал режиссер, — видишь, война кругом, и деревню твою спалили, и мамку убили.
— Сам ты дурак! — рассердился Леха. — Мамка моя в больнице лежит и скоро домой придет. А я буду плакать?
— Нет, ты не понимаешь… — Режиссер отбросил свою трубу и заговорил тихо, чуть слышно, не говорил, а убаюкивал: — Ты кино про войну видел? Ну, вот. А теперь представь, что война не в кино, а здесь, в ваших Стариках. Фашисты летают, бомбы бросают, деревня горит вся, слышишь?
Он поднял руку и взмахнул ею — дескать, огонь!
А за кустом вправду как грохнуло!
Леха вскочил и побежал за куст — поглядеть. А что тут глядеть — одна печка за кустом, и то вся развалилась, и дымок еще вьется. Под ногами вдруг что-то пискнуло. Глянул Леха, а это воробьенок. Наверно, гнездо в трубе было свито. Воробьиха птенцов вывела и улетела за червяками, а тут и грохнуло. Воробьенка из гнезда вышвырнуло и крылышко оторвало. А он ничего не понимал и только пищал: мама, мама.
Леха поднял воробьенка и плюнул ему в рот, тот жадно глотнул и еще попросил: пить, пить. И вдруг глаза его стали закатываться. Леха плевал и плевал ему в рот, но воробьенок и лапки уже вытянул. И тогда Леха закричал:
— Мама!
Он не знал, звал ли он свою мать или воробьенкову, но слезы так и покатились у него из глаз.
— Ма-ма!
— Свет! Мотор! — закричал режиссер, и тотчас же Леху оглушило, ослепило, бросило вместе с воробьенком наземь. Леха ударился локтем о кирпич, и воробьенок выскользнул из ладони, а он пополз по земле, по кирпичам, по камням, цепляясь за них лохмотьями, и кричал: