Три Германии. Воспоминания переводчика и журналиста (Бовкун) - страница 16

«Зенит» — полярный круг — экватор. Самым ценным приобретением моей юности был фотоаппарат «Зенит», судьбу которого не смогла бы предвидеть ни одна гадалка. Он, очевидно, до сих пор лежит в глухой тайге, если его не затянуло в болото. Летом 1958 года шестеро молодых сотрудников режимного предприятия отправились в байдарочный поход по северной речушке Мудьюге. Все походники пользовались тогда добываемыми разными способами картами-километровками, которые в принципе считались секретными. Но карта не предупредила, что ввиду карстовых явлений капризная речка временами исчезает с лица земли: уходит под почву, теряется в болотах тундры. Поэтому мы не смогли загрузить всю поклажу в две байдарки, а рюкзаков, включая мешки с оболочками и стрингерами, было больше, чем носильщиков. По пружинистому мху относили партию груза километра на полтора, выставляли часового, хотя вёрст на десять кругом не было ни души, и возвращались за следующей. Наш неформальный лидер Валерка Терентьев, однако, не забывал выдавать текущую информацию и на привале, вытащив из планшета карту, сказал: «В километре от нас проходит линия полярного круга». Дозорный отдыхал минут 45 в ожидании друзей, и когда настала моя очередь, я не улёгся на мох, а поспешил к невидимой линии. Мечтал пережить незабываемое впечатление. И пережил. Положив аппарат на землю, стал любоваться крошечным озерком, где плескались утки необычайной расцветки, изредка поглядывая на часы. Взглянув на них в очередной раз, обнаружил, что моё время истекает, и помчался обратно, насколько это позволяла зыбкая почва. «Зенит» остался лежать на полярном круге. Я про него забыл, а вернуться не смог, чтобы не подвести товарищей. Через несколько лет я купил другой фотоаппарат, с которым уехал в Конго. Он исправно служил мне, но однажды… Заместитель начальника проекта Николай Петрович Егорычев взял нас с женой в путешествие. Он часто ездил по соседним городам, разделённым между собой саваннами или джунглями, и его сопровождал кто-нибудь из переводчиков: Юра Никитин или я. На этот раз Егорычев сказал: «Хочешь показать своей супруге девственный африканский лес? Маршрут у нас необычный. Ехать будем целый день, потом заночуем у префекта, а следующим днём вернёмся в Нгулонкила (так назывался посёлок, где конголезцы построили нам каменные дома системы „тропикаль“). Но удобств не обещаю».

Это было мягко сказано. В нашем распоряжении оказалось всего одно сидение в «газике» — рядом с водителем. Сзади же размещались Николай Петрович, аппаратура, ящики с водой и продуктами. Каждый из нас сидел поочерёдно на одной из половинок своего афедрона, как выразился бы А. С. Пушкин. Я без конца щёлкал «Зенитом». Дорога шла через джунгли, и Егорычев, любивший во всём точность, взглянув на карту, изрёк: «Смотрите, дорога идёт точно по линии экватора!» В этот момент в зарослях что-то зашуршало, и я, схватив двустволку, взмолился: «Николай Петрович, разрешите, я поохочусь!» А стрелял я сравнительно неплохо, поскольку посещал стрелковый кружок и тренировался на пневматической мелкашке восточногерманского производства, приобретённой с разрешения нашего клуба. «Хорошо, только быстро. Нам нужно добраться до префектуры засветло», — сказал Егорычев. Я понимал: времени в обрез. Солнце в тропиках на закате исчезало за горизонтом почти мгновенно. Выскочив из машины с ружьём и «Зенитом» на шее, я отбежал назад метров на сто, к месту, откуда заметил «дичь». В кустах возились три упитанные цесарки, никуда убегать они не собирались. Я прицелился. Прогремел выстрел. Одна убежала, захлопав крыльями, а две других остались лежать в густой траве. Тут выяснилось, что пробраться к ним без мачете затруднительно. Я положил «Зенит» на обочину дороги и, раздвигая ветки двустволкой, полез в чащу. Время шло. Раздался предупредительный гудок. Я схватил добычу, побежал к машине. Жена наблюдала эту сцену и подумала: «Вот он вернётся, а я скажу: „Ты ничего не забыл?“» Но когда я, торжествующе вопя, принёс цесарок, она забыла напомнить про «Зенит». Он так и остался на экваторе: когда мы вспомнили про него, уже стемнело, и мы въехали в городок. Времени съездить за ним не было. Префект смеялся, слушая эту историю, потом успокоил: «С аппаратом ничего не случится. Вы проезжали через местность, где живут племена пигмеев. Они крайне подозрительно относятся к предметам цивилизации и ни за что к нему не притронутся». Самое неприятное, что от жары цесарки в пути протухли, при подъезде к нашему посёлку запах от них шёл невозможный. Я спросил шофёра, где лучше их выкинуть. «О, мсье Эжен, вы хотите их выбросить? Моя жена приготовит из них вкусную еду. Я и вам принесу, если хотите». Я вежливо отказался. С этой поездкой связана была и другая любопытная картинка африканской жизни, с которой познакомил нас за ужином префект. В соседней префектуре случилось ЧП. К местному руководителю прибыл из Браззавиля с краткосрочным визитом высокий начальник. А поскольку в этой части Конго существовало неформальное многожёнство (вторую или третью супругу для конспирации именовали «сёстрами жены»), префект предложил гостю одну ночь провести с сестрой его супруги, как того требовал обычай. Но гостю так понравилась эта ночь, что он пожелал там же провести вторую, потом и третью. Хозяин не выдержал мук ревности, схватил ружьё, залез на пальму и открыл пальбу. К счастью ни в кого не попал. Обогатила меня экваториальная Африка и другими острыми ощущениями. Мне часто приходилось переводить нашему врачу, делавшему операции местным жителям. Однажды он принимал тяжёлые роды. Стоя за ширмой, я переводил ассистенту команды акушера, но африканец плохо понимал их, да и я путался в терминах. И врач сказал: «Ну-ка, иди сюда, будешь ассистировать. Передавай мне, что скажу, да поживее». И я стал очевидцем того, что доводится пережить не каждому мужчине — рождения человека. Божественное чудо продолжения рода меня потрясло. Запомнил я и выражение глаз роженицы в которых отражалось всё: невыразимая боль и страх, надежда и любовь к крошечному существу, которому предстояло стать её ребёнком. А потом, будучи гостем племени в глухой конголезской деревне, где в это время сушили на горячей золе шкуру убитого в мою честь леопарда, я прочитал почти те же самые чувства в глазах дикого животного — обезьяны. Её готовились зажарить на костре. Обезьяна тряслась и скулила, как собачонка, но взгляд её был устремлён не на палачей, а на детёнышей, копошившихся на земле. Когда её стали обмазывать глиной, она вырвалась и, обессиленная борьбой, поползла к детёнышам. Только увидев такое, можно понять, что такое материнский инстинкт.